А сейчас как, лучше? Ну-ка, хлебните для бодрости еще глоточек». — «По-моему, тут виски», — я говорю…

— Это и в самом деле было виски?

— Не знаю. Забыл. Тогда, может, и знал, может, разобрался, когда второй раз хлебнул. Но это не важно. Оно и так уже начало действовать.

— Виски?

— Нет. Оно. Оно было посильнее, чем виски. Вроде это оно тянуло из горлышка, а не я. Ведь тот человек поднял бутылку на свет, глянул и говорит: «Хлещете-то вы, будто это и вправду не виски. Ну ничего, скоро вы почувствуете, что тут было».

Потом поезд остановился на станции, до которой у меня был билет, а там все зеленое — и воздух зеленый, и горы. Повозка уже ждала; те двое помогли мне, значит, выйти из вагона и подали папку, а я стою и говорю: «Давай трогай!» Так и говорю: «Трогай давай!», а они оба уставились на меня — вот как вы сейчас.

— Так и уставились?

— Да. Не хотите, не верьте. Я только попросил их подождать, пока куплю дудку…

— Дудку?

— Там и лавка была. Лавка, станция и еще горы, и какая-то тусклая пыль, где стояла повозка, и зеленый холод, а вот солнца не было. Потом мы…

— А как же дудка? — спросил я.

— Купил, в лавке купил… Она была жестяная, с дырочками. Я все не мог сообразить, как же в нее свистят. И вот забрасываю я папку в повозку и говорю: «Давай трогай!» Так и сказал. А один из них вытягивает ее обратно, отдает мне и спрашивает: «Эй, приятель, в ней что, нет ничего ценного?» А я беру ее, снова забрасываю в повозку и говорю: «Трогай!»

Мы сидели все вместе на козлах, я — посередке. Едем и поём. Холодно было, а мы едем вдоль реки, распеваем, а потом подъехали к мельнице и остановились. Пока один из них ходил туда, я стал раздеваться…

— Раздеваться?

— Ну да, стал снимать выходной костюм. Снимаю и швыряю прямо в пыль.

— А не холодно было?

— Холодно. Еще как холодно. Я это почувствовал, когда разделся. Потом он вернулся с кувшином, и мы выпили…

— А что в кувшине было?

— Я не знаю. Не помню. Но по виду не виски, нет. Что-то бесцветное, как вода.

— А по запаху нельзя было определить?

— Я их не чувствую, запахов. Не знаю, как это называется у врачей. Некоторых запахов я не чувствовал еще в детстве. Говорят, потому и смог прожить тут двадцать пять лет.

Выпили мы, значит, и я пошел к перилам на мосту. Перед тем как прыгнуть, я разглядел себя в воде. И понял — все это уже стряслось. Тело-то мое осталось человеческим. А вот лицо стало вроде того, какое у меня в мозгу взорвалось, когда я ехал в поезде, — с рогами и с бородкой.

Вернулся я к повозке, мы снова выпили из кувшина и запели, они уговорили меня, чтобы я надел белье и брюки, и мы поехали дальше. Едем и распеваем.

Когда впереди показался дом, я слез с повозки. «Лучше здесь не вылезай, — говорят те двое. — Тут выгон, они тут быка на цепи держат». Но я слез, а в руках у меня — выходной пиджак, жилет, папка и жестяная флейта.

III

Миджлстон замолчал. Потом посмотрел на меня, очень серьезно и очень спокойно.

— Так, — сказал я. — А дальше что?

Он не сводил с меня глаз.

— Я ведь не просил вас верить. Правильно? — он сунул руку за пазуху. — Да и трудно поверить в такое. Но слушали вы хорошо, и сейчас я вам кое-что покажу.

Он вынул из-за пазухи парусиновый бумажник. Бумажник был сшит грубо, неумело и порядком замусолился от времени. Он открыл его. Но прежде чем вытащить что-то, снова взглянул на меня.

— Вы умеете делать скидку?

— Скидку?

— Ну да. Когда люди рассказывают, как они что-то видели собственными глазами. Ведь два человека могут увидеть одно и то же по-разному. Даже один и тот же человек может увидеть по-разному — все зависит, откуда он поглядит.

— Понятно, — сказал я. — Скидку. Да, конечно.

Он вытащил из бумажника сложенную газетную страницу. Она давно уже пожелтела, потертые сгибы были аккуратно подклеены полосками засаленной материи. Миджлстон бережно, не торопясь, развернул ее и положил передо мной на стол.

— Только в руки не берите, — сказал он. — Она совсем старая, а другой у меня нету.

Я взглянул на газету — выцветший шрифт, полуистертая бумага, дата двадцатипятилетней давности.

МАНЬЯК В ГОРАХ ВИРГИНИИ НАПАДЕНИЕ НА СВЕТСКУЮ ДАМУ В ЕЕ СОБСТВЕННОМ САДУ

Миссис Карлтон Ван Дайминг из Нью-Йорка подверглась на-падению полуобнаженного психопата и бешеного быка в саду своей загородной виллы. Маньяк скрылся. Миссис Ван Дайминг в тяжелом состоянии.

Далее шли фотографии, планы местности и рассказывалось, что миссис Ван Дайминг ждала посыльного от своего нью-йоркского архитектора и во время обеда была вызвана, чтобы, как она полагала, взять у этого человека чертежи. Рассказ продолжала сама миссис Ван Дайминг:

Я пошла в библиотеку, куда распорядилась провести посыльного, но там никого не было. Я уже собралась позвать лакея, как вдруг мне пришло в голову посмотреть, нет ли его около входных дверей — местные жители ни за что не переступят порога, пока не появится хозяин или хозяйка дома. Я направилась ко входу. Там тоже никого не оказалось.

Я вышла на крыльцо. Хотя оно было освещено, сначала я ничего не заметила. Я решила вернуться в дом, но так как лакей сказал совершенно определенно, что повозка со станции уже приехала, я подумала, что посыльный прошел в конец лужайки, где рабочие уже начали выкорчевывать под театр старые виноградники. Когда я была почти у склона, что-то заставило меня обернуться. Между мной и освещенным крыльцом, согнувшись, прыгал на одной ноге какой-то человек, и я с ужасом поняла, что он стаскивает с себя брюки.

Я стала звать на помощь мужа. Как только я закричала, человек высвободил вторую ногу и бросился ко мне; в одной руке у него был какой-то плоский, квадратный предмет, в другой он держал нож (было видно, как свет с крыльца зловеще мерцал на длинном лезвии). Я кинулась к лесу.

Я не знала, куда бегу. Просто бежала что есть сил. Потом я очутилась в старом винограднике, среди лоз — оказывается, я бежала в противоположную от дома сторону. Я слышала, как этот человек мчался за мной, и вдруг он стал издавать какие-то странные звуки — будто ребенок дудел в игрушечную дудку. Но