Он поднял голову. На фоне серого неба, мерцая, носились снежинки. Снег пошел вчера вечером, и воцарилась такая тишина, что он даже не мог заснуть, лежа на своем продавленном диване. И всю ночь мечтал о том, что скоро у него снова появятся письменный стол, визитки, телефон, компьютер и служебный автомобиль.

Прошло всего два месяца с тех пор, как он случайно встретил на улице Лотара Ремлинга. Они громко приветствовали друг друга, хлопали по плечу, снова заговорили о футболе. «Просто невероятно! – вскричал Эрик, тыча пальцем в небо. – Этот недавний матч, а!» Да, ответил Ремлинг, в голове не укладывается, как эти болваны могли так продуть – и поведал, что для фирмы «ремлинг. Консалт» наступили золотые времена, что правительства так накачали систему деньгами, что непонятно, куда их девать: кто бы мог такое предположить даже год назад! Поинтересовался, как дела у Эрика, как жизнь, и тот уже хотел ответить, что у него столько разных проектов, что работать приходится до упаду, как вдруг, к своему удивлению, объявил, что не делает ничего.

Как это – ничего?

Да вот так. Ничего. Совсем ничего, и так целыми днями. Он удалился от мира, живет в доме причта. У того своего брата, который священник.

– С ума сойти, – только и сказал Ремлинг. – Что, правда, что ли?

Ему вдруг стало ясно, что так дальше продолжаться не может, пояснил Эрик. Нужно позволить себе сделать перерыв. Поразмыслить о том о сем. Он читает Бхагавадгиту. Медитирует. Ходит на исповедь. Проводит время с дочерью. Управляет наследием погибшего брата. Он наверняка вернется в профессию, но пока не спешит. Так легко упустить из виду самое важное.

– Самое важное, – повторил Ремлинг. – Да, верно, в том-то и суть.

И попросил у Эрика номер его телефона, но тот ответил, что мобильного у него больше нет; тем не менее с ним всегда можно поговорить, позвонив в дом причта.

И действительно, три дня спустя Ремлинг позвонил, они встретились, пообедали. Прошло еще два дня, они снова повидались. Потом еще разок на следующей неделе, и вот уже все было шито-крыто. Эрик заявил, что в услугах приходящего юрисконсульта не нуждается, поскольку его судьба в руках Господа. «Просто неслыханно!» – воскликнул Ремлинг.

Никаких сомнений в том, что в составе «ремлинг. Консалт» его дела быстро пойдут в гору, у Эрика не было. Он знал свое дело, знал все тонкости; в конце концов, он с нуля создал одну из крупнейших консалтинговых компаний в стране. И в том, что его постиг крах, его вины не было: никто не мог предвидеть, что грянет кризис, не мог предположить, что их ждет, и все его сотрудники тут были с ним солидарны. Дважды в неделю они с Фельзнером и Марией Гудшмид встречались за чашкой чая и повторяли друг другу: «Никто не мог такого предвидеть!» Поэтому вкладчикам и пришлось смириться с потерями, поэтому сын Клюссера и не стал подавать на них в суд. Только бывший шофер Эрика обратился к гособвинению, но претензии, изложенные им в письме, были настолько несуразны, что никто не стал браться за расследование. Продажа почти сотни картин и тысячи набросков, обнаружившихся дома у Ивейна и в мастерской Ойленбёка, вкупе с тиражированием его хуторов на карандашах, волчках, пижамах и чашках, принесли такой доход, что он сумел с их помощью покрыть процентные ставки по промежуточным кредитам. Жаль только, что местонахождение множества картин неизвестно: существует примерно три десятка работ, детально описанных братом в его каталогах, но от них не осталось и следа – никто их не видел, никто о них ничего не знал, такое впечатление, что их никогда и не существовало. Увы, нынче ажиотаж вокруг Ойленбёка улегся, цены упали, выручка от продажи прав тоже пошла на убыль, но самое трудное позади. В тюрьму его уже не посадят, Господь миловал. Кроме того, его чувства обострились, и мыслил он яснее, чем когда бы то ни было: расходы на лекарства удалось снизить, что пришлось как нельзя кстати; теперь он принимал только самые необходимые таблетки, без которых ему не удалось бы достойно прожить очередной день.

То же самое он сказал Сибилле. Они не виделись четыре года; та исхудала и казалась изможденной. Эрик повторил ей то, что говорил Ремлингу: про Бхагавадгиту и исповедь, про то, что отказался от сотового, что взял тайм-аут, что его судьба в руках Господа. О кризисе, которого никто не мог предвидеть. Рассказал о разводе и о том, что живет теперь в доме причта. О том, что никогда уже не сможет ощущать себя полноценным человеком после того, как погиб его брат-близнец. Сибилла поинтересовалась, выздоровела ли Лаура – о да, ответил он, слава Богу, да! Теперь он был бы готов переехать к ней. Его доходы сокращены до уровня прожиточного минимума, так что позволить себе квартиру он не может, но ему надо во что бы то ни стало убираться из того места, в котором живет, – набожному человеку под кровлей дома причта не место.

Эрик наклонился и зачерпнул пригоршню снега. Он был еще таким рыхлым, что слепить комок представлялось практически невозможным. Хотел было запустить рассыпающийся снежок во что-нибудь, но подходящей цели на примете не было. Мари вдруг показалась слишком взрослой, чтобы в нее кидаться, в ее страшненького дружка ему целиться не хотелось – если он вдруг угодит по такой роже, вероятно, возникнет неловкая ситуация. Бросать снежками в Мартина, когда он в облачении, тоже было нельзя. Поэтому он примерился к министранту.

Комок угодил тому прямо в затылок, обдав снежной пылью и образовав вокруг его головы что-то вроде нимба. Молодой человек обернулся; на долю секунды он стал похож на зверя, готового к прыжку, – но затем черты его лица смягчились, и он изобразил вымученную улыбку.

Что-то в его поведении было странным. Когда Эрик впервые явился в дом причта, тот при виде него стал истерически смеяться, и до сих пор едва мог заговорить с ним, не побледнев и не начав запинаться. Эрик полагал, что кто-то поручил парню за ним следить, но это его больше не волновало. Господь хранил его.

Они вошли в церковь. Органист брал за аккордом аккорд, паствы собралось больше обычного: те же пятеро старух, что всегда, те же двое толстяков, дружелюбный и не очень, печальная молодая девушка и Адриан Шлютер. Но в этот раз пришли и несколько старых друзей Ивейна, среди которых был некий бельгийский художник с острой бородкой и шелковым шарфом, кузина, с которой все они не виделись уже много лет, бывшая секретарша Эрика Кати, перешедшая на работу в Фонд Ойленбёка заниматься продажей прав. Была и мать Мартина, а рядом с ней, высокий и прямой, – прелат Финкенштейн. В первом ряду, прикрывшись солнечными очками – то ли в печали, то ли ввиду своей известности, – сидела мать близнецов.

Ивейн числился пропавшим без вести вот уже более четырех лет. На той неделе его официально объявили погибшим. Эрик настоял на поминальной мессе – спорил, умолял, наконец, угрожал подать жалобу епископу. Мартин отказывался, как мог. Ивейн не был крещен, к тому же службы о поминовении души он вообще считал глупостью – с чего бы всеведущему Господу менять свое мнение о душе почившего только из-за того, что оставшиеся в живых родственники собрались совместно исполнить пару гимнов? Или, точнее, так: службы о поминовении души представляли бы собой глупость, если бы всеведущий Господь существовал, а вся теология имела бы смысл. Поэтому в конце концов он согласился.