Девушка повернулась и зашагала прочь, ведя за собой Бельтрана. Она чувствовала себя такой счастливой, какой уже давно не была. Май убедила себя в том, что эта уловка, в которой она никогда никому не собиралась признаваться, была не таким большим грехом, как настоящая ложь, потому что перья как-никак попали к Хуанесу прямиком из дома священника, а значит, их можно было посчитать чем-то вроде индульгенции.

Она быстро простила себя и больше уже к этому никогда не возвращалась. У нее и так полно забот, чтобы корить себя за то, что в кои-то веки позволила себе ложь во спасение. В конце концов, у нее до сих пор не было ясности в том, от кого зависит, попадет ли человек в рай на том свете: от богини Мари, от Бога христиан или от указаний ее отца. Кроме того, она была уверена, что ничего плохого не сделала, потому что в противном случае не испытывала бы сейчас чувства единения с собой и с миром. Ее дыхание сливалось с дыханием Бельтрана и колебаниями веток на деревьях. Все было замечательно: оранжевый цвет заката, воздух, напоенный тягучим сосновым запахом, мерный прибой счастья, то и дело накрывающий ее с головой. Она испытывала умиротворение, уверенная в том, что наконец поняла, что имела в виду Эдерра, когда говорила, что добрые дела, совершаемые нами ради других людей, рано или поздно вернутся, потому что по дороге они приумножатся, и в итоге капельки добра попадут на всех, кто находится неподалеку. Она почувствовала, что мир устроен не так уж и сложно: иногда можно получить от судьбы роковой удар, но точно так же она может открыть дверь надежде. И тогда она поцеловала Бельтрана между ушами и принялась отплясывать вокруг него, как сумасшедшая, рассказывая ему, о чем поведал священник. А также сообщила ему, что отныне они должны постараться совершить много добрых дел для других, чтобы в силу закона о воздаянии добра Эдерра поскорее к ним вернулась.

— Знаешь что, Бельтран? Совсем необязательно полностью полагаться на волю судьбы. Не мешает ее иногда немного подправить, чтобы она не сбилась с пути.

Саласар никак не мог понять, каким образом в руки подозрительной четверки попали котомка и бумаги Иньиго, сведения об их маршруте, карты и изящный платочек с вышитой буквой М, в который была завернута стеклянная трубочка с таинственными коричневатыми порошками. Эта находка потрясла его и заронила в нем смутные подозрения. Он отгонял от себя мысль о том, что буква М имеет какое-то отношение к имени королевы, а значит, кто-то завладел ее платком, кто-то и вправду наводит на нее порчу, прибегнув к черной магии, именно сейчас, когда он находится так далеко от двора и не может ее защитить. Он чувствовал свое бессилие. Сколько он ни ломал голову, ему никак не удавалось разгадать смысл всего происходящего.

В итоге он пришел к выводу о том, что его преследуют. Следует действовать осмотрительно и пустить в дело все имеющиеся средства, чтобы выяснить кто и почему. То обстоятельство, что пометки сделаны на бумаге, которая могла выйти из канцелярии дворца или святой инквизиции, ограничивало круг подозреваемых. Он мысленно проверил окружение: в последнее время больше всего палок в колеса ему вставили коллеги из Логроньо, Валье и Бесерра. Оба почувствовали себя задетыми, когда выбор главного инквизитора пал на него, когда понадобилось доставить эдикт о помиловании в северные области Испании. У них имелся доступ к особой бумаге, и они не признавали его методов дознания. Но также нельзя было не принять во внимание подозрения королевы в отношении герцога де Лерма и его секретаря Родриго Кальдерона. Они так пристально за ней следили, что, возможно, вскрывали ее почту, знали о связывавшей их дружбе и пытались навредить ей через него. Судя по всему, им нравилось играть с колдовскими обрядами. Отныне он будет соблюдать особую осторожность.

Саласар стал вдвойне осторожным. Насупился, лицо его вновь приобрело суровое выражение, как и в первые дни Визита. Он разработал новый маршрут путешествия, который держал в тайне, подозрительно глядя на каждого, кто интересовался, где они остановятся в следующий раз. Он знал, что самым его большим недостатком являлась гордыня. Обычно он всячески ее смирял, однако на этот раз, наоборот, постарался укрепить, будучи уверенным в том, что не может доверять никому, кроме себя, поскольку в этой стране интриганов любой способен неожиданно нанести тебе удар кинжалом в спину — свидетельств тому хоть отбавляй.

Единственными людьми, с которыми он по-прежнему держался приветливо, были брат Доминго де Сардо и послушник Иньиго де Маэсту. В компании этих двух молодых людей он чувствовал себя хорошо. Он сам себе нравился, когда они были рядом, и его удивляло, что близкое присутствие других людей оказывало на него совершенно противоположное действие. В глубине души он испытывал чувство, похожее на отцовскую гордость из-за того, что ему удалось подружиться с юношами.

С тех пор как они познакомились, брат Доминго прошел несколько преображений. Сначала его подавляло грозное присутствие инквизитора. Он не осмеливался смотреть ему прямо в глаза, взирал на него с восхищением, прислушивался к малейшему пожеланию и, затаив дыхание, ловил каждую его фразу, как будто в ней заключалась вся мудрость мира, даже если инквизитор говорил всего лишь о погоде.

Однако в тот день, когда Саласар заставил его присутствовать на вскрытии Хуаны де Саури, его поведение изменилось. Он по-прежнему избегал смотреть инквизитору в глаза, но не из-за смущения, а, скорее, из отвращения. Своего рода подозрительности, которую Саласар легко распознавал, но ничего не мог с ней поделать. Когда инквизитор спрашивал, что с ним такое, Доминго глядел в пол и бормотал, мол, нет, ничего, что звучало не слишком убедительно.

Саласар решил предоставить его самому себе в надежде, что, по мере того как юноша будет познавать что-то новое, у него откроются глаза, и он научится видеть не только то, что лежит на поверхности, вот тогда и можно будет снова завоевать его доверие. И вот теперь стало заметно, что Доминго распрощался с предубеждениями, которые Валье посеял в нем два года назад, и начал вырабатывать собственный взгляд на вещи, свободный от суеверий. Он смягчил тон проповедей, которые произносил с амвона, и перестал пугать паству адским огнем или похищением младенцев, от которых женщины приходили в ужас, а дети заходились плачем по ночам. Саласар чувствовал, что способствовал этой перемене, и наслаждался своей маленькой победой. Он смотрел на Доминго как на своего рода произведение рук своих.

По отношению к Иньиго он испытывал другие чувства. Юноша с самого начала принял его таким, как есть. Он ни разу не выказал страха перед ним, не снижал голоса, обращаясь к нему, и всегда смотрел прямо в глаза, что Саласар считал явным признаком того, что послушнику нечего скрывать. Когда Иньиго был рядом, обычно надменный нрав инквизитора смягчался, суровое выражение лица исчезало и он даже позволял себе шутить. Чувствовалось, что он испытывает слабость к молодому человеку. Его выдавали мелочи: он обычно не ругал его, улыбался, когда тот говорил, даже когда его речи граничили с бредом, потому что Иньиго по натуре был мечтателем. Саласар никогда не чувствовал необходимости в чьей-либо дружбе, но ему нравилось, что юноша к нему привязан.