Шли дни, и все отчетливей возникало ощущение, что в искренности Нагасэ и впрямь нет фальши. Я стал яснее понимать, до чего сильную душевную травму он получил вследствие своих действий, пусть и вынужденных: участник допросов, ныне страдающий вместе со своими жертвами. Мало того, замаливание грехов отнюдь не было чем-то побочным; чуть ли не вся его жизнь оказалась выстроена именно вокруг этого. Позднее я узнал, что с 1963-го он возвращался в Таиланд более шестидесяти раз. Кроме того, он стал истым последователем буддизма, и постройка храма у моста со всей очевидностью была выдающимся достижением.

Очевидно, наше письмо — послание едва ли не с того света — вызвало в его душе настоящую бурю. Патти ответила в течение той же недели, и я сделал еще один шаг ему навстречу. Она приложила письмо от меня лично. Жена яркими, идущими от сердца словами дала понять, что со мной происходило после войны. Мои же строчки были скупыми, прохладными и формальными; на большее меня не хватило. Да мои письма никогда и не были верхом сердечности.

В первую очередь я потребовал от него информацию: правда ли, что обыски проводили конкретно на предмет подпольных радиоприемников? С чего вообще японцы решили, что в лагерях могут быть такие аппараты? И кто отдавал приказы? Я так и не отказался от мысли выявить и сохранить на все времена цепочку произошедших событий.

Новых сведений из ответа я почерпнул мало, так как Нагасэ в конце октября был в Сайгоне и к моменту его появления мы уже сидели в «обезьяньих домиках», как он именовал клетки на заднем дворе кэмпэйтайской штаб-квартиры. Он считал, что наводки не было: японцы просто искали рации, приемники и так далее, к тому же опасались, что пленные сговорятся с местным населением (как выяснилось, этого они боялись пуще огня, так как их было мало, а нас много). И наконец, ему казалось, что приказ на экзекуцию отдал капитан Комаи, тот самый, которого потом повесили. Нагасэ присовокупляет: «Мне известно, что его сын живет где-то на севере Японии, в бесчестье». Письмо он завершает словами, что хочет встретиться со мной и потому еще, что сам этот факт продемонстрирует миру «глупость», в особенности тем японцам, которые до сих пор испытывают «агрессию к чужим землям».

На организацию встречи ушел год. Ни Патти, ни я не купаемся в роскоши; мы оба на пенсии, а перелет в Юго-Восточную Азию стоит немалых денег. (Мои руки и бедренные суставы в таком состоянии, что многочасовое сидение в креслах эконом-класса попросту невозможно.) Мы надеялись, что удастся найти спонсоров в Фонде Сасакавы, чья деятельность направлена на укрепление взаимопонимания между Великобританией и Японией, но все откладывали к ним обращаться, поскольку не утратили надежду на съемки документального фильма. Пусть сейчас я с особенным отвращением мог вообразить себя в развлекательной роли и хотел встретиться с Нагасэ вне всякой связи с пожеланиями наших друзей-телевизионщиков, я настаивал на том, чтобы в фильме была в первую очередь отражена работа Медицинского фонда.

Мы переписывались с Нагасэ, но нелегко поддерживать общение с человеком, которому лишь недавно желал смерти; порой включались былые защитные механизмы. Я был откровенен, говорил, что с трудом могу ему писать, он же выказывал понимание и сочувствие, всегда без задержек отвечал на мои письма. Мы хотели встретиться в Таиланде, а потом он приглашал меня заехать к нему в Японию, в сезон цветения сакуры, которая в Курасики очень красива.

В конечном итоге решив, что мы с Нагасэ уже не можем больше ждать, и заодно опасаясь, что съемки будут слишком утомительными, я обратился в Фонд Сасакавы, и они согласились профинансировать нашу поездку. Кроме того, они сочли, что запланированный телефильм тоже в какой-то степени будет способствовать их целям — примирению и взаимопониманию, — и поэтому ссудили денег под этот проект. Я не возражал, требуя лишь, чтобы после возмещения затрат все права на фильм остались у Медицинского фонда. И вот, когда организационные препоны были наконец устранены, я оказался готов встретить моего бывшего врага лицом к лицу — с нетерпением и открытым сердцем.

После девятичасового полета в кондиционированном комфорте жара сомкнулась вокруг нас, едва мы с Патти покинули салон аэробуса.

Спрятаться от солнца оказалось несложно: на этот раз я был почетным гостем и нас поджидал «Роллс-Ройс». Бангкок предстал не тем городом, каким я его помнил. Теперь на фоне неба я видел сплошные высотные здания и застекленные гиганты. В памяти всплыла мертвая запустелость улиц, рев тюремного грузовичка — а сейчас пожалуйста: шестиполосные магистрали с вечно гудящей вереницей автомобилей. Чем-то напоминает телерепортажи про Лос-Анджелес. Несмотря на оживленное движение, все казалось будто разомлевшим от жары. На дорогу из аэропорта до гостиницы ушло не менее трех часов.

Через два дня, когда из-за близости главного события я был уже как на иголках, мы выехали в Канбури. Вокзал Банкгок-Ной, расположенный в западной части города, тоже некогда был внушительным, гулким сооружением, откуда в золотой век паровозов начиналась дорога на Сингапур. Конец тем славным денькам пришел в 1927 году вместе с открытием нового моста через реку Менам, и здешний вокзал стал чуть ли не захолустной станцией, подходящей разве что для отправки эшелонов по ТБЖД. Отсюда до сих пор ходят поезда до Канбури и далее до Намтока, но на этом дорога заканчивается, не сохранив и трети от былой протяженности до конечного пункта в Бирме. Впрочем, возле вокзала вполне себе процветает рынок, где у местных торговок можно купить что угодно, от фруктов до кусков яркой материи; мало того, торговые ряды расползлись и по старым запасным путям, и мы немножко побродили вдоль прилавков. Последний раз, когда я шел по железнодорожной станции в Сиаме, у меня к поясу была привязана веревка, руки прибинтованы к шинам, а впереди маячила высшая мера.

Поезд на Канбури — солидный дизель-локомотив, тянущий семь бело-голубых вагонов — ходит по равнинной, плодородной местности, испещренной оросительными каналами, повсюду зеленеют рисовые поля, фруктовые сады и пальмовые рощи. Я не спускал глаз с пейзажа за окном, но он мало чем мог подготовить меня морально; вспоминалось прошлое, одновременно с этим я надеялся на новое для себя будущее, и примирить оба этих настроения было не так-то легко.

В Нонгпладуке поезд идет вдоль одной-единственной платформы, очень аккуратной, ухоженной и яркой: красно-желтые цветы в жардиньерках и декоративные кустарники в кадках придают станции образцовый, чуть ли не игрушечный вид. Не осталось и следа от лагеря, что лежал за платформой, к северу от насыпи; именно здесь первая партия военнопленных из Сингапура разбила бараки, положив начало строительству ТБЖД. Зато по другую руку, с южной стороны полотна, сохранились запасные, ныне поросшие сухой травой и сорняками пути с вереницами крытых вагонов, точь-в-точь как те, что доставляли пленных. Некоторые из них практически наверняка сохранились с того времени — так и стоят на жаре, как в те дни, когда в них набивали по тридцать человек с пожитками.

Над подъездными путями высится старая водонапорная башня, вся из дерева, на брусьях-подпорках. Это отнюдь не новодел, а подлинник, построенный японцами для подпитки паровозов, в первую очередь внушительных «С56». Вот сюда их подгоняли, заправляли топливом и водой, ремонтировали…