Толпы заключенных забили все подходы к развалинам первого барака, от которых их отделяли спешно выставленные заслоны. Внутреннее кольцо оцепления постепенно заполнялось выползающими из-под завала людьми. У северной части барака распоряжался лично полковник Таранец. Он сколотил из нескольких десятков спасшихся зэков бригаду, вооруженную ломами и петлями из катанки, и, судя по всему, собирался растащить обрушившиеся конструкции, чтобы вызволить воющих под развалинами людей.

Вблизи барака крики и стоны были невыносимо пронзительны. Стропила, уже ухваченные проволочными петлями, держались примерно в метре от земли. Бригада спасателей сгрудилась в компактную кучку, полуголые зэки взялись за металлические концы и обратили к Таранцу черные от грязи и пота физиономии. Полковник как-то судорожно отвернулся от барака, тайком и суетливо перекрестился и махнул рукой.

— Стой! — завопил кто-то из собравшейся толпы. — Стой!

Но было поздно. Сдвинутая с места крыша, по-видимому, еще опиравшаяся на обломки стен и нар, грузно села на землю. Визг и стоны прекратились, как по команде. Наступила тишина, которую нарушил только грохот окончательного обвала южной оконечности первого барака.

— Шандец, — подвел итог виновник столь печально закончившегося торжества Гафур, успевший выскочить до начала спасательных работ. — Братская могила.

Установить, сколько народу погибло непосредственно под развалинами, так и не удалось, и вот почему. В зоне началось повальное исчезновение людей, в основном из третьего барака. Был человек, на минутку отошел по своим делам, а обратно уже не вернулся. Будто растворился в воздухе. Думать о том, что какой-нибудь криминальный талант наладил безотказную технологию побега, было просто смешно — не то место Кандым, чтобы из него бегали. Поэтому единственная осмысленная версия пропажи людей состояла в том, что уцелевшие после обвала мусульмане во всех своих бедах винят третий барак. На расследование были брошены лучшие гарнизонные силы, но совершенно безрезультатно. Все оставшиеся в живых тридцать семь мусульман постоянно находились на развалинах, печально перетаскивали с места на место гнилые доски и пытались соорудить из них укрывающие от непогоды шалаши-времянки. А в это самое время люди продолжали пропадать.

Только после того, как по наущению Кондрата эти самые тридцать семь были присоединены к так называемой «Бригаде Софрона», о которой чуть ниже, а обломки первого барака начали использовать в хозяйственных целях, тайна частично разрешилась. На том месте, где когда-то стоял первый барак, нашли одиннадцать чуть прикопанных трупов с аккуратно отрезанными головами — как раз столько, сколько пропало из третьего барака. А неподалеку — опять же под развалинами — обнаружили землянку, в которой, судя по оставленным следам, постоянно проживало человек шесть, не меньше. Они-то, судя по всему, и вели партизанскую войну против третьего барака, пользуясь статусом без вести пропавших. Куда потом делись эти шестеро и кто они такие были, это большой вопрос.

Теперь о «Бригаде Софрона».

Совершенно понятно, что половина седьмого барака, занимаемая ныне Кондратом, ранее служила приютом доброй полусотне заключенных. В других бараках наблюдалась похожая картина. В одночасье избавленные от личной собственности зэки чесали поутру затылки и дружно направлялись в котельную — единственное теплое и пригодное для проживания место. Там, на растрескавшемся от времени бетонном полу, под ржавыми трубами, с которых капала вода, зрели семена классовой ненависти. Нужен был только вождь, и вождь нашелся.

Софрон сидел по убойной статье, но его все равно держали за сявку. На воле он был кандидатом наук по марксистско-ленинской части, имел приличную квартирку, машину, семью и так далее. А еще была у Софрона дачка в дальнем Подмосковье, которая его и сгубила. По зиме, когда обезлюдевший дачный кооператив заносило снегом до крыш, в летние домики повадилась всякая шпана. Шпана вскрывала дачи и уносила двери, оконные рамы и другие полезные вещи, не брезговала тряпьем, а частенько задерживалась в приглянувшемся домике на пару дней, развлекаясь всякими доступными способами. Непременным элементом развлечений обычно было навалить перед окончательным уходом кучу на обеденный стол.

К Софрону заходили трижды. В очередной раз выгребая с террасы по весне уже начавшее оттаивать дерьмо, он до краев переполнился жаждой мести. Поэтому осенью, прежде чем запереть на зиму вновь отремонтированный дом, Софрон оставил в холодильнике початую бутылку водки.

Весной он поехал на садовый участок уже не сам по себе, а под конвоем. На веранде, под голубым абажуром, аккуратно лежали три разлагающихся покойника, а на столе имела место пустая бутылка. Рядом с традиционной кучей, которую гости все же успели наложить.

Эта печальная история и определила отношение к Софрону на зоне. Это каким же надо быть придурком! Ну, приехал ты весной. Ну, насрали тебе на столе. Так возьми и вынеси аккуратненько. Небось не развалишься. А ежели тебе такое дело западло и ты решил оставить людям заряженную ханку, то подумай башкой своей дурацкой. Вот приедешь ты весной, а у тебя в доме вместо обычного говна лежит жмурик и пахнет. Тебе его выносить легче будет?

Поэтому с Софроном за его место под солнцем даже не пытались торговаться. Вышибли пинком из барака — и все дела.

Заселившись в котельную, наслушавшись горестных рассказов изгоев и трезво оценив обстановку, Софрон обрел второе дыхание. Он вдруг понял, что полученное им когда-то марксистско-ленинское образование вовсе не так уж и бесполезно, как стало казаться последнее время. Человек, который возглавит стихийное недовольство масс, вполне может рассчитывать на то, что пришедшие к власти воры будут с ним считаться. Надо только твердо придерживаться диалектических принципов в общении с классовым врагом — при необходимости уступать в тактических мелочах, но при этом не отклоняться от единственно верной стратегической линии. Ведь и основоположник учения допустил в свое время нэп, ни на секунду не забывая о борьбе за дело мировой революции.

Наиважнейший вопрос — надо ли сначала поставить в известность Кондрата или сразу же громко заявить о вновь возникшей политической силе — Софрон, не обладавший практическим опытом революционного движения, решил путем подбрасывания монетки. Монетка упала орлом вверх, и через три дня чумазая толпа в вонючих обносках осадила коттедж Таранца, требуя жратвы, жилья и справедливости.

Выставленный против толпы взвод охраны сперва помахал прикладами автоматов, пытаясь осадить самых неистовых, а потом, уступив численному превосходству, укрылся в коттедже, выставив стволы в окна. По громкой связи Таранец пригрозил огнем на поражение. Пообещав вскорости вернуться, повстанцы Софрона отошли и затеяли возле котельной многочасовой митинг с истошными воплями и непременным разрыванием на груди ветхих рубищ.

Ближе к ночи Софрона вызвали в седьмой барак.

Вот таким образом к уже сформировавшемуся альянсу между формальным и неформальным руководством зоны добавился восставший пролетариат. Софрону доверили возглавить крикливое движение за социальную справедливость и удерживать его в рамках дозволенного. Нельзя сказать, чтобы это было так уж легко. Софрону приходилось постоянно быть хоть на шаг впереди непримиримых, перекрывая самые сумасшедшие идеи еще более сумасшедшими и строча ультиматум за ультиматумом, манифест за манифестом. Незначительные подачки, которыми Таранец и Кондрат реагировали на очередную писанину, неизменно трактовались как эпохальная победа нищих и обездоленных, что, собственно, и позволяло Софрону удерживать влияние над населением котельной. В нем пробудился подлинный талант народного трибуна. Любое свое выступление Софрон начинал с откровенного призыва к немедленному черному переделу, звал всех к топору и требовал к ответу тех, кто затеял наблюдаемое кругом безобразие и развалил зону. А заканчивал неизменно внушительным перечнем уступок, на которые уже пошли классовые враги и на которые они непременно еще пойдут, если не сдаваться и действовать со всей пролетарской непримиримостью.