Может быть, не совсем зрело и осмысленно, но где-то я всё это подсознательно понимал, что и побудило меня посвятить во всё ещё четырёх человек.

Это сегодня нам в принципе всем ясно, что было построено не то общество, о котором говорилось, тогда же было ещё сложно определиться, и я тоже где-то сомневался. Больше всего боялся, что вдруг этот человек окажется коварным агентом иностранной разведки. Эти четверо ребят были: Буров Михаил, товарищ из одной боевой части Виктор Манько, Аверин Владимир — единственный человек из личного состава — кандидат в члены КПСС — и ещё один человек из БЧ-4, фамилию которого уже не помню.

Седьмое ноября — праздничный день. Был парад. Из штаба округа на катере обошли строй кораблей с поздравлениями. После обеда были увольнения. Саблин записал мою фамилию в общий список. Вместе со всеми я сошёл на берег. Мне надо было отправить письма и бандероль.

Восьмого ноября ближе к вечеру Буров принёс ключи от постов. Мы поснимали телефонные трубки, оставили письмо для командира, написанное ему Саблиным. Я отнёс ключи и должен был находиться в ленкаюте.

Перед ужином Саблин заходит в рубку дежурного офицера. Под каким-то предлогом забирает у него незаряжённый пистолет. После чего заходит к командиру корабля и под видом того, что в одном из постов организована пьянка, приглашает его пройти за ним. А когда командир спустился в пост, закрыл крышку люка на замок. В возникшем некотором замешательстве Саблин предлагает прочесть письмо, в котором изложил причины, побудившие его пойти на эти крайние меры. Для командира это, конечно, был удар, но не думаю, чтобы кто-то из них от этого испытывал удовольствие. Закрыв обе крышки люка постов № 1 и 2, Саблин заходит в ленкаюту и отдаёт мне пистолет, предупредив, что он не заряжен, на случай если кто-нибудь попытается открыть командира.

Вслед за этим по кораблю даётся команда: „Личному составу собраться для просмотра кинофильма, а офицерам и мичманам — в кают-компании мичманов“. Когда офицерский и мичманский составы были в сборе (снят был даже дежурный по кораблю), Саблин выступает перед ними со своей программой и в конце предлагает проголосовать. Всё это время я находился в соседнем помещении — кинобудке, откуда наблюдал за происходящим.

В случае каких-либо противодействий в сторону Саблина я должен был оказать ему психологическую поддержку.

Проголосовавшим „против“ Саблин предложил встать и проследовать в пост № 93, объяснив свои действия как необходимость временной изоляции. Никто не возмущался. В числе проголосовавших „за“ была большая часть мичманов и три офицера, среди которых оказался уклонившийся от голосования старший лейтенант, который потом и сбежал с корабля.

Около 21 часа фильм закончился. Не случайно был выбран „Броненосец "Потёмкин"“. Мы все помнили — в мае 1975-го, при возвращении с Кубы, на обед были выданы сухари с мучным червём. Мы возмущались, а помощник командира по снабжению уверял нас, что мучной червь безвреден и сухари доброкачественные. Но есть никто не стал. Спустя полгода — 8 ноября — вспомнили и эти сухари.

Сыграли „Большой сбор“. Команда построилась на юте по одному борту.

Всё это время я находился у поста, где был изолирован командир. В ярости ему удалось сорвать замок нижнего люка, и теперь он уже пытался взломать верхний, приказывая освободить его. Здесь как раз появился старшина и ещё один матрос. Оба не пошли на построение и были немного выпивши. Отозвались на крики командира, назвали себя, тот приказал им освободить его, сказал, что на корабле заговор и измена. Оба они предприняли попытку освободить командира, завязалась драка, в горячке я разбил старшине голову рукояткой пистолета. Вмешались два мичмана, после чего он успокоился и ушёл в свой кубрик. Позже я извинился перед ним без особых симпатий, но мы разошлись мирно».

Этот печальный эпизод мало в чём рознится в пересказе самого пострадавшего — старшины 2-й статьи Копылова (старшины команды радиометристов).

«Восьмого ноября 1975 года, — рассказывал он на суде, — после ужина личный состав смотрел сначала один фильм, а затем сразу же стали показывать второй фильм… После окончания второго фильма, примерно в 22 часа, мы с Набиевым пошли перекурить на бак. Чтобы туда попасть, надо было подняться по трапу через 2-й тамбур. Как только я стал подниматься по трапу, матрос Шеин, находившийся во 2-м тамбуре, сказал, что во 2-й тамбур идти нельзя. Рука у него была в кармане. Но я продолжал идти. Шеин отступил, и я вошёл во 2-й тамбур. Набиев находился сзади. Здесь я услышал стук в нижнюю часть люка и голос командира корабля Потульного. Он сказал: „Саблин и Шеин — изменники Родины“. Я хотел открыть люк, но Шеин вынул пистолет и, направив на меня, сказал: „Буду стрелять“. Я понял, что этот человек способен на всё, и отступил на один шаг, а Набиев в это время ударил по руке Шеина поручнем от трапа и выбил пистолет. В тамбур вошли мичманы Калиничев, Величко, Гоменчук и Бородай. Они схватили меня. Шеин поднял пистолет. Набиев куда-то исчез. В это время Шеин ударил меня рукояткой по голове. Я схватился за голову, пошла кровь. Началась драка с мичманами. Потом я от них вырвался и пошёл в кубрик умываться. В это время был объявлен „Большой сбор“. Я пошёл на ют. Там уже был собран личный состав. Перед матросами выступал Саблин. Увидев меня, он прервал речь и сказал: „Вот Копылов тоже ничего не понял… и получил за это“. Саблин предложил мне остаться. Я не остался и пошёл во 2-й тамбур. Там стояли Саитов и Шеин. Люк во 2-й тамбур был закрыт на замок. Шеин попросил у меня извинения за нанесённые удары. Потом подошли Гоменчук и Кутейников. Они спросили меня, доволен ли я жизнью. Я ответил, что всем доволен. Они ушли. Зашёл Фирсов и ушёл на бак. Я пошёл в кубрик…»

Для меня, как, наверное, и для многих других, в этой истории важно не то, как Саблин захватывал корабль, но как он пришёл к такой мысли, что заставило его швырнуть свою жизнь в расстрельный подвал? Да и кто он вообще таков — Валерий Саблин?

Поиск мой начался с посещения Омска, где в областной газете работала двоюродная сестра Валерия — Тамара Леонидовна Саблина. Летел с опаской: как-то ещё встретит? Тамара Леонидовна, резкая, решительная, боевая, встретила так, будто ждала подобного визита долгие годы. Она ничуть не сомневалась в правоте двоюродного брата и выложила на стол те немногие фотографии, которые ей удалось сохранить. Я впервые увидел лицо этого человека — красивое, смелое, открытое — и поверил ему сразу.

Тамара окончила ленинградский журфак. Она училась в те самые годы, что и Валерий в своём училище Фрунзе.

— Мы нередко встречались, — рассказывала Тамара Леонидовна, — благо университет находится в двух шагах от его училища… Конечно, он, как и большинство курсантов, был очень наивен и смотрел на жизнь комсомольскими глазами. Мы, студенты, были менее зашорены, и я, как могла, объясняла ему, что действительность в Стране Советов гораздо сложнее, противоречивее, чем внушают ему на политзанятиях.

Только что закончился Международный фестиваль молодёжи и студентов, потрясший наши нетронутые умы. Впервые приподнялся не так называемый, а самый настоящий железный занавес, отгораживавший нас от всего остального мира четыре десятилетия. Начиналась хрущёвская «оттепель». В университете ходили по рукам запрещённые рукописи, дерзкие стихи… Кое-что я давала читать и Валерию. Он рос на глазах, жадно впитывая дух университетской вольницы…