цветок, и превратилась в юную девушку. Вдова сапожника научила ее прясть шерсть, стирать белье, доить козу, разводить огонь, варить овощи, называть растения, разговаривать со зверями и петь заклички, которые в любое время года могли помочь жаре или ненастью высказать все, что у них накопилось на душе.

Эсперанс хлопотала и напевала. Никто не знал, красива ли она, поскольку старуха была подслеповата, а зеркал в доме не водилось. Но вот однажды, когда девушка стирала в роднике белье, солнце высветило ее отражение.

Эсперанс увидела себя в воде между двух камышинок и надолго застыла над родником. Вернувшись в хижину, она молча опустилась на колени перед огнем, глядя в отворенную дверь на плывущие облака и слушая, как шуршит ветер, пробегая по вересковой заросли.

— Что ты делаешь? — окликнула ее старуха.

— Ничего, матушка. Ветер что-то потерял в вереске, а я теряюсь в догадках, что он там потерял?

Вдруг на верхушке дерева запел невидимый соловей. Эсперанс пригорюнилась. И вдова сказала:

— Кажется, пришло время отворить окно.

Тяжелый платяной шкаф оказался куда легче, чем можно было подумать. Наверное, он был пустым. Старуха сдвинула его за кровать, открыла раму и распахнула ставни, которые хлопнули по стене, один с правой стороны, а другой с левой…

За окном проходила дорога.

Не та настоящая, большая, что знает названия разных городов и стремится вперед между бегущих назад деревьев. Это была заброшенная лесная дорога, которая и сама понятия не имеет, куда ведет, поросшая мхами, папоротником, рапунцелем и розовой наперстянкой; дорога, на которой полным-полно красных улиток, грибов и диких ягод. Правда, она была довольно широка, с двумя твердыми колеями от телег: время от времени пожилые крестьяне ездили по ней за дровами.

Пока Эсперанс разглядывала дорогу, старуха возилась в доме, быть может, открывала шкаф. Она появилась, держа в руках две пары деревянных башмаков — больших черных башмаков для себя и маленьких золотых башмачков для Эсперанс.

— Прощай! — сказала она. — Мне пора в путь. Возьми эти башмаки. Сиди у окна да смотри хорошенько, а когда увидишь свое счастье, надевай их, иди, и ты его догонишь. Но будь внимательна, не ошибись и не побеги невзначай за своей бедой, а то придется тебе гоняться за ней до последнего дня жизни.

— Какие славные башмачки! — вскричала Эсперанс. — Они сверкают, как солнце. До чего они хороши! Кто их сделал?

Никто не отвечал. Старуха исчезла.

Тогда Эсперанс осмотрела башмачки и сверху, и снизу, и со всех сторон. Они сияли, как два желтых цветка, да к тому же были расписаны листьями и переплетенными стеблями, а на самом носке каждого башмачка красовалась бабочка, раскрывшая крылышки, одно побольше, а другое поменьше, — видать, художник прикидывал их на глазок.

Вволю налюбовавшись на башмачки, девушка их примерила. Они показались ей тесноватыми, но она постучала носками по стене, и ноги потихоньку вошли вовнутрь и расположились там с таким удобством, что Эсперанс решила в них остаться, чтобы продлить удовольствие. К тому же лучше обуться загодя, а то счастье застанет врасплох, и опомниться не успеешь. Затем она села у окна и принялась сторожить убегающую вдаль дорогу.

Сначала проходили обычные люди — из тех, что возят зерно или спешат на мельницу за мукой; женщина с корзинкой яиц, старуха с мешком травы, потом солдат.

Солдат шел самым коротким путем на побывку в родную деревню. Но это был не простой солдат. На нем ладно сидел красно-голубой мундир, на рукавах красовались золоченые галуны, на груди — один-два креста… Бравый парень! Погожее майское воскресенье сияло вокруг, и солдат шел, гордо подняв голову и смело глядя вперед. Сверху лились яркие солнечные лучи, повсюду роились деловитые пчелы, и шаги его этим ясным утром звучали так четко и уверенно, словно с рассвета он уже успел завоевать и покорить солнечный свет, лазурь небес, цветы и всю славу наступающего дня. Ах! Он вышагивал, как настоящий принц! «Прекрасная погода… А я-то, я-то каков!.. Вот удача быть таким, как я!» И, шагая без остановки, он сбивал шомполом то сережку на орешнике, то головку одуванчика и перерубал надвое всех попадавшихся ему улиток. Ну чем не удалец? Да, с таким сильным, таким жизнерадостным человеком всякой девушке будет очень весело и надежно. Башмачки Эсперанс задрожали. Но как раз в эту минуту ее домашняя лягушка, которой тоже хотелось подышать утренним майским воздухом, выпрыгнула из мха на порог дома… Крепкое словцо, удар сапогом — и бедная лягушка неподвижно распростерлась у двери. Эсперанс, содрогнувшись, втянула голову в плечи и спряталась как могла за своим веретеном, лишь бы только путник ее не заметил.

Она пряла… Жизнь текла…

На смену весне пришло лето. Началась косовица. Убирали ячмень. Иногда проходил человек с косой, или стадо коров брело по мягкой земле, оставляя на ней глубокие следы… Но вот как-то в полдень зазвенел бубенец, на дороге появилась лошадь, за ней небольшая двуколка, а в двуколке человечек, не молодой и не старый, кругленький, веселый, — он свистел, как дрозд, и радостна нахлестывал вожжами белую лошадку.

У человечка были большие голубые глаза, а сразу под ними — розовый нос картошкой, а еще ниже — пухлые толстенькие руки и толстенький жизнерадостный живот, который при каждом шаге лошади булькал и подпрыгивал на сиденье: плюх! трюх! плюх! трюх!.. плюх-плюх! трюх-трюх! плюх-плюх! трюх-трюх?…

Должно быть, этого человека с детства досыта кормили вкусным наваристым супом.

Позади него в повозке лежали два мешка муки, плетенка масла, свиной окорок, завернутый в холстину, новый большой зонтик голубого цвета в чехле и дорожный сундук, без сомнения набитый одеждой.

Проезжая мимо хижины, путник немного натянул вожжи и крикнул:

— Эй! Здравствуй, красавица!

И Эсперанс вдруг подумала: «Я у него буду есть вкусный наваристый суп». Но едва эта мысль пришла ей в голову, как она почувствовала, что совершенно не голодна. Нет, нет, никогда у нее не хватит духа всю жизнь, трижды в день, а то и чаще, лакомиться этим супом!

— Здравствуйте, сударь! — ответила она.

И принялась за пряжу.

Она все пряла и пряла… Вот и конец сентября. По дороге ни шатко, ни валко тянулись утомленные повозки, осевшие под тяжестью картофеля. На маленькой клумбе еще цвела одна поблекшая роза, однако новые бутоны не распускались. Да и роза эта выглядела такой усталой и обессиленной, что казалось, дохни на нее ненароком ветер, упади на нее солнечный луч, — и она облетит. У нее уже подгнила сердцевина, два лепестка опали, и вся она едва-едва держалась, чтобы не осыпаться и не обломиться