Это был тупик: чтобы принять какое-либо решение, Саул должен был рассказать доктору К., что произошло, – но не мог заставить себя сделать это. Поэтому Саул, как обычно в таких ситуациях, не делал ничего.

Дело ухудшалось тем, что он написал важную статью на сходную тему, которая немедленно была принята к публикации. В этой статье он высоко отзывался о некоторых идеях доктора К. и цитировал их неопубликованную статью. Журнал проинформировал Саула, что их новая политика не позволяет ссылаться на кого-либо без его письменного разрешения (чтобы избежать спекуляции знаменитыми именами). По той же причине запрещено цитировать неопубликованные работы без письменного согласия соавторов.

Саул был в тупике. Он не мог – без упоминания о судьбе их совместного предприятия – попросить у доктора К. разрешения упомянуть его. И опять не стал ничего делать.

Несколько месяцев спустя его работа (без упоминания о докторе К. и без цитаты из их совместной работы) появилась в качестве передовой статьи в крупном нейробиологическом журнале.

– И это, – сказал Саул с тяжелым вздохом, – приводит нас к сегодняшнему дню. Я боялся публикации этой статьи. Я знал, что доктор К. прочтет ее. Я знал, что он почувствует и что подумает обо мне. Я знал, что в его глазах и в глазах всего Стокгольмского института я буду выглядеть мошенником, вором, хуже, чем вором. Я ждал его ответа и получил первое письмо через четыре недели после публикации – ровно по расписанию, – как раз столько времени требовалось, чтобы номер журнала попал в Скандинавию, чтобы доктор К. прочел его, вынес решение и огласил приговор. Как раз достаточно времени, чтобы письмо дошло до меня в Калифорнии.

Саул остановился. Его глаза умоляли меня: «Я не могу продолжать. Избавьте меня от этого всего. Избавьте меня от этой боли».

Я никогда не видел Саула таким несчастным, но был убежден, что смогу быстро оказать ему помощь. Поэтому я поинтересовался своим самым деловым и целенаправленным тоном, какие у него планы и какие он предпринял шаги. Он поколебался и затем сказал мне, что решил вернуть пятьдесят тысяч долларов Стокгольмскому институту! Зная по нашей предыдущей работе, что я не одобряю его склонность откупаться таким образом от трудных ситуаций, Саул не оставил мне времени на ответ, а поспешил дальше, сказав, что еще не решил, как это лучше сделать. Он обдумывал письмо, сообщающее, что он возвращает деньги, потому что не смог продуктивно использовать время стажировки в институте. Другая возможность заключалась в том, чтобы преподнести безвозмездный дар Стокгольмскому институту – дар, который не имел бы внешней связи с чем-либо другим. Такой дар, думал он, будет ловким ходом – страховым полисом, призванным предотвратить любую возможную критику его поведения.

Я мог понять неловкость, которую испытывал Саул, сообщая мне об этих планах. Он знал, что я не соглашусь. Он ненавидел расстраивать кого-либо и нуждался в моем одобрении почти так же, как в одобрении доктора К. Я чувствовал облегчение от того, что он смог поделиться этим со мной, – пока это было единственное светлое пятно за весь сеанс.

На короткое время мы оба погрузились в молчание. Саул был опустошен и в изнеможении откинулся назад. Я тоже утонул в своем кресле и обдумывал ситуацию. Вся эта история была комическим кошмаром – сказкой про Смоляное Чучелко, в которой очередной социальный промах Саула все глубже засасывал его в безвыходную ситуацию.

Но во внешнем облике Саула не было ничего смешного. Он выглядел ужасно. Он всегда преуменьшал свою боль – всегда боялся меня «побеспокоить». Если бы я умножил все признаки стресса в десять раз, я бы получил верное представление: его готовность заплатить 50 тысяч долларов, нездоровые суицидальные руминации (он совершил серьезную попытку самоубийства пять лет назад), анорексия, его бессонница, просьба поскорее со мной встретиться. Его давление (как он сказал мне раньше) поднялось со 120 до 190, а шесть лет назад в период стресса у него был обширный, чуть не стоивший ему жизни инфаркт.

Так что было ясно, что я не должен приуменьшать серьезность ситуации: Саул действительно дошел до крайности, и я должен был оказать ему немедленную помощь. Его чрезмерно нервная реакция была, на мой взгляд, абсолютно иррациональна. Бог знает, что в этих письмах, возможно, какое-нибудь постороннее объявление – о научной конференции или о новом журнале. Но в одном я был уверен: эти письма не содержали осуждения ни со стороны доктора К., ни со стороны Стокгольмского института. И, без сомнения, как только он их прочтет, его отчаяние рассеется.

Прежде чем продолжать, я взвесил альтернативы: не слишком ли я тороплюсь, не проявляю ли излишней активности? Что с моим контрпереносом? Это правда, что я был нетерпелив с Саулом. «Все это просто смешно, – хотела сказать какая-то часть меня. – Идите домой и прочтите эти чертовы письма!» Возможно, я был раздосадован, что моя предыдущая терапия с ним дала трещину. Не мое ли раненое самолюбие заставляло меня быть нетерпеливым с Саулом?

Хотя это правда, что в тот день он казался мне глупцом, в целом Саул мне всегда очень нравился. Он понравился мне сразу же, с первой встречи. Меня расположила к нему одна фраза, сказанная им при нашей первой встрече: «Мне скоро пятьдесят девять, и когда-нибудь мне хотелось бы иметь возможность прогуляться по Юнион-стрит и потратить весь день на разглядывание витрин».

Я всегда был неравнодушен к пациентам, которые сталкиваются с теми же проблемами, что и я. Мне было известно все об этом желании прогуляться среди дня. Сколько раз я сам тосковал, что не могу позволить себе роскошь беззаботно прогуляться в среду днем по Сан-Франциско! Как и Саул, я продолжал упорно работать и навязывал сам себе такой трудовой режим, который делал невозможной подобную прогулку. Я знал, что за нами гонится один и тот же мужик с винтовкой.

Чем глубже я заглядывал в себя, тем больше убеждался, что по-прежнему испытываю положительные чувства к Саулу. Несмотря на его отталкивающий вид, я симпатизировал ему. Я представил себе, что баюкаю его у себя на руках, и нашел эту идею приемлемой. Я был уверен, что, несмотря на свое нетерпение, буду действовать в интересах Саула.

Я понимал также, что есть определенные недостатки в том, чтобы быть слишком энергичным. Излишне активный терапевт часто подталкивает пациента к инфантильности: по словам Мартина Бубера, он не дает и не помогает ему раскрыться, а вместо этого навязывает себя другому. Несмотря на это, я чувствовал уверенность в том, что смогу разрешить весь этот кризис за один или два сеанса. В свете этой уверенности риск переборщить казался незначительным.

Кроме того (как я смог оценить только позже, когда приобрел более объективный взгляд на самого себя), Саулу не повезло, что он обратился ко мне на той стадии моей профессиональной карьеры, когда я был нетерпелив и директивен и настаивал на том, чтобы пациенты сразу и в полной мере сталкивались со своими чувствами по отношению ко всему, включая смерть (даже если это убивало их). Саул позвонил мне примерно в то же время, когда я пытался подорвать любовную навязчивость Тельмы (см. «Палач любви»). Это было также в то время, когда я заставлял Марвина осознать, что его сексуальная озабоченность на самом деле является замаскированным страхом смерти (см. «В поисках сновидца»), и необдуманно изводил Дэйва, заставляя его понять, что его привязанность к старым любовным письмам была тщетной попыткой отрицания старения и физической слабости («Не ходи крадучись»).