Невозможно в полной тайне собрать целые армии численностью в 3,5 миллиона солдат. Наращивание войск породило разговоры о росте напряженности между двумя союзниками, причем в Мюнстере пользовались популярностью противоречащие друг другу версии о ходе мирных переговоров в Берлине, о советском вторжении в Германию, о германском вторжении в Россию и об огромных уступках, якобы сделанных Сталиным. Положение Паульхайнца Ванцена позволило ему заметить незначительные по размеру, но важные признаки переброски личного состава в восточном направлении, особенно на примере местного шефа СД Карла Егера, которого перед отправкой в Данциг послали на курсы айнзацкоманд для обучения применению пистолетов-пулеметов. Поскольку договор с Советским Союзом оставался нерушимым до 22 июня, никакая пропагандистская накачка в стране не проводилась. Заготовленные 30 миллионов листовок и 200 000 брошюр для Восточного фронта хранились в Министерстве пропаганды, но для поддержания полной секретности печатавшие и упаковывавшие их типографские рабочие сидели под замком до начала вторжения[334].

Несмотря на отсутствие предварительной психологической обработки населения, заявление Гитлера о «превентивной войне» вызвало гигантский отклик[335]. Пусть ссылки на нарушение границы советскими войсками представляли собой не что иное, как повторение претензий, высказанных в отношении Польши в 1939 г., они задевали немцев за живое, будоража воспоминания и давние опасения. В 1914 г. только начало мобилизации в России убедило даже антивоенную Социал-демократическую партию проголосовать за военные кредиты и поддержать «социальное перемирие» на протяжении боевых действий. Когда русские армии вступили в Восточную Пруссию, все газеты, включая ежедневный печатный орган социал-демократов Vorwärts, наполнились страшными сказками о «полуварварах, которые жгут, убивают, грабят и расстреливают добрых самаритян, крушат медицинские учреждения, не щадят ни женщин, ни калек». Когда 29 августа 1914 г. русская 2-я армия подверглась полному разгрому около Танненберга, немецкий командующий, пожилой и не слишком одаренный генерал Пауль фон Гинденбург, раз и навсегда превратился в национального героя. В 1941 г. Красная армия тоже проводила мобилизацию, однако без подготовки к развертыванию наступления. Дивизии ее занимали оборонительные рубежи, протянувшиеся вдоль границы, отчего превращались в легкую добычу для немцев в ходе операций окружения. Несмотря на отсутствие мало-мальских свидетельств советских планов нападения на Германию, заявления об обратном легко нашли отклик в сердцах немцев[336].

Подогревая глубоко засевший страх перед большевизмом, нацисты взывали к той же широкой коалиции немецкого общественного мнения, которая жаждала сплочения для отражения «русского варварства» в 1914 г. Для всех, от бывшего социал-демократического электората до консервативных националистов, единство становилось делом глубокой – и аксиоматичной – важности. В 1939 г. многие католические епископы не очень охотно благословляли войну против Британии и Франции, опасаясь, как бы пакт Риббентропа – Молотова не вызвал всплеск антиклерикализма в самой Германии. До лета 1941 г. ничего подобного не происходило. Теперь, несмотря на продолжавшийся в тылу конфликт с радикальными нацистами, епископы обеими руками голосовали за нападение на Советский Союз, благословляя вторжение как крестовый поход против «безбожного большевизма». В глазах епископа Мюнстера Галена именно немецкие католики представляли собой истинных патриотов, стоявших за дело фюрера, и священнослужитель – к ярости Службы безопасности – не преминул развить тему и сравнить борьбу с нацистским материализмом и атеизмом в тылу, «за спинами наших солдат-победителей», с немецким крестовым походом против большевизма.

Новая война требовалась для срыва «попытки Москвы распространить свое ложное большевистское учение и силою править Германией и Европой». Ныне Гален и другие епископы смело могли возглавить паству в молитвах за то, чтобы Бог вел солдат к победе. К концу лета конфликт с партией исчерпал себя, и 14 сентября епископ Мюнстера издал громкое святительское послание с благословением войны против «еврейского большевизма». Гален утверждал, будто война носит оборонительный характер. Среди «соотечественников» ни один политический лагерь тем летом не мог перещеголять другой в нацистской пропаганде, так как болезненно ревнивые друг к другу претенденты на господство над душами немецкой нации вновь сумели поладить друг с другом. Их всех объединил антибольшевизм[337].

28 июня 1941 г. первые кадры войны вперемешку собрали в наскоро сколоченный новостной киножурнал. Он начинался финальным матчем за немецкий футбольный кубок между «Шальке» и «Рапид Вена», после чего следовали несколько незначительных по важности дипломатических событий, а потом на экране засияли «юнкерсы» и тяжелая артиллерия, утюжащие британские расположения в Северной Африке. Лишь затем полностью онемевшая аудитория внимала Геббельсу, зачитывавшему заявление Гитлера. Когда оратор закончил, а немецкие войска на экране взяли пограничную заставу, зал взорвался аплодисментами. Напряжение росло по мере ожидания зрителей увидеть первые кадры с противником. Когда колонна оборванных военнопленных наконец прошагала перед ними, люди выкрикивали «дикари», «недочеловеки», «преступники». Возмущенные женщины сетовали, что их мужчинам приходится «сражаться с таким зверьем»[338].

30 июня члены немецкой комиссии по расследованию военных преступлений собрались во Львове, или Лемберге, как называли город немцы в старой традиции Габсбургов. Вместе с военврачом два военных судьи обходили советские тюрьмы; тем же, со своей стороны, занималось и отдельное подразделение Тайной полевой полиции. Как и в Польше, целью их становилось документирование актов жестокости по отношению к немецким военнопленным, хотя в их обязанности не входил сбор свидетельств о массовых казнях и пытках граждан СССР в застенках советской тайной полиции, НКВД. В городской тюрьме они обнаружили одно тело, лежавшее на внутреннем дворе, еще четыре – в подвале плюс от двадцати до тридцати сваленных в кучу трупов в другом помещении. В тюрьме НКВД один из судей отметил три массовых захоронения, присыпанных песком на внутреннем дворе, и еще кучу трупов внутри здания, включая одну женщину с оторванными грудями. В военной тюрьме три фотографа из имперского Министерства пропаганды снимали кучи тел высотой до потолка. Многих убили выстрелами в затылок – способ уничтожения, считавшийся визитной карточкой «еврейско-большевистского террора». В первый день пребывания в городе следователи не нашли жертв немецкой национальности, но обнаружили несколько тел евреев, которых сочли сионистами, убитыми как политические противники еврейско-коммунистического режима[339]. В тот же день немецкий солдат писал домой жене из Львова: