Проповедь Галена 3 августа с высказыванием против медицинских убийств стала последней из трех, направленных против радикальных мер нацистов: первые две – 13 и 20 июля – полностью посвящались защите духовных орденов от посягательств и захвата церковных зданий светскими властями, переставшими даже маскировать свое неподчинение требованиям закона. Поминая сто шестьдесят одного члена религиозных орденов, служивших «в качестве немецких солдат на фронте, включая и тех, кто на переднем крае», Гален выступал с порицанием того факта, что «у них отнимают родину; обитель, что есть дом их, порушена – безжалостно и без всякого оправдания». Другие епископы открыто связывали атаки на церковь с резней невинных в лечебницах Германии[313].

Тем летом конфликт между церковью и партией в Баварии вышел из-под контроля почти полностью благодаря усилиям Адольфа Вагнера, баварского министра образования и гауляйтера Мюнхена и Верхней Баварии. Здесь отъем церковных земель и построек нарушил баланс чувства священного ландшафта и наследственного порядка. Вслед за католическими журналами мишенями для секуляризации сделались детские ясли и сфера образования. Кипение дошло до точки, когда Вагнер издал указ убрать во время летних каникул из школ распятия и картины христианской тематики. Сторонникам жесткого курса вроде Вагнера показалось, будто наступило подходящее время доделать начатое и отстранить церковь от образования. Хотя Гитлер запретил партии принимать меры против протестантских или католических церквей во время войны, Вагнер мог до известной степени опереться на циркуляр Бормана, присланный в июне 1941 г. и подталкивавший гауляйтера к действиям по подрыву власти церковников. Несмотря на предостережения об опасной непопулярности подобных мер, доносившиеся из разных структур правительства, равно как и от рядовых членов партии, на протяжении лета и начала осени распятия изъяли из трехсот восьмидесяти девяти начальных школ в Верхней Баварии[314].

Поскольку противодействие росло, 28 августа Вагнеру пришлось отменить постановление, но во многих местах местные и районные партийные вожаки решили продолжить дело по соображениям престижа и по убеждениям; их упорство привело к открытым столкновениям с разъяренными толпами в маленьких городках и селах. В Верхнем Пфальце, в городке Фельбург, жители после мессы в воскресенье, 21 сентября, ворвались в дом к бургомистру и прижали его, не давая схватиться за пистолет. Видя это, его жена отдала ключи, чтобы протестующие смогли забрать распятия. В других местах более умеренные члены партии и местные функционеры зачастую даже подписывались под петициями, присоединялись к демонстрациям и отсылали рапорты о происходящем высокому начальству. Во многих городах и селах матери школьников устраивали стачки или собирали деньги на покупку новых распятий, которые в целом ряде случаев символически водворяли в классы приехавшие на побывку солдаты после памятной мессы по погибшим товарищам[315].

Для Михаэля Фаульгабера, кардинала-архиепископа Мюнхена и Фрайзинга, развернувшаяся в Баварии борьба за распятия стала отличной возможностью отвоевать утраченные позиции. В пасторском послании от 17 августа 1941 г. он провел параллель между изъятием крестов из школ и удалением крестов с могил сложивших голову на войне солдат. Через четыре недели, 14 сентября, письмо предстояло снова зачитать перед паствой в праздник Воздвижения Креста Господня. Хватило одной лишь угрозы. Вагнер дал Министерству образования указание пойти на попятный, и пятьдесят девять арестованных ранее священников вышли на свободу. Вмешался Гитлер, пообещав пользовавшемуся до того наибольшим доверием среди гауляйтеров Вагнеру упрятать его в Дахау, если тот еще раз сделает подобную глупость. В следующие два месяца оборона Вагнера рухнула, он отступил перед политическим соперником в Баварии, а в июне 1942 г. его разбил обширный инсульт; два года спустя функционер умер. Нацистские радикалы в партии или СС не посмели вновь пойти на открытый конфликт с церковью во время войны.

Среди католиков Рейнской области и Рурского бассейна противостояние вызвало двоякую реакцию. 2 августа, за день до яркой проповеди Галена об «эвтаназии», в Верле, южнее Хамма, появились большие плакаты с надписями: «Почему не ведется война с немецкими большевиками? Разве наши солдаты на фронте ничего о них не знают?» – и призывами к католикам «оставаться едиными!». Жены членов партии начали жаловаться на шквал претензий, обрушившийся на них, когда они выходили за покупками в магазины и бывали на людях. Многие подозревали, что все происходящее – только репетиция перед крупной послевоенной разборкой между партией и церковниками. В середине сентября один из сослуживцев передал текст проповеди епископа Трира Гансу Альбрингу. Как многие католики, тот тотчас провел связь между угрозой в тылу и безбожниками за рубежом. Поскольку раньше церковь помалкивала, призыв епископа возымел действие «апостольских посланий», как уверял Альбринг друга, Ойгена Альтрогге: «Поверь мне, нельзя больше молчать о подобных вещах… Эти варвары хотят уничтожить не только церковь, но и самый дух христианства, и немецкую историю, и культуру в целом»[316].

Но как в тылу, так и на фронте существовал значительный пласт несогласных с епископами представителей католической общины. Даже в сельской глубинке Текленбурга в Вестфалии информаторы гестапо доносили о настроениях антиклерикальных католиков, считавших «совершенно правильным влить монахов и монахинь в трудовые процессы». «Сегодня, – утверждали они, – обязанность каждого немца сражаться и работать ради победы». Среди куда более светского населения больших городов Галена критиковали за подрыв единства внутреннего фронта. Люди задавались вопросом, а надо ли все это делать во время войны. Осенью 1941 г. обвинения в предательстве лишь множились по мере того, как епископы продолжали протестовать, особенно когда британские ВВС принялись тысячами разбрасывать над Германией листовки с проповедями Галена. Одна из жительниц Хадамара на полгода отправилась в концентрационный лагерь Равенсбрюк за найденный у нее текст. По возвращении она не просто лишилась работы, но превратилась в глазах земляков в отверженную. Ряд католиков среди солдат даже сравнивали «изменнические» действия епископов с новым «ножом в спину». В письме к своему приходскому священнику от 1 сентября три солдата не скрывали ярости: «Своей проклятой клеветнической кампанией вы стремитесь расшатать внутренний фронт, точь-в-точь как в 1918 году». Один солдат – истовый католик и нацист – пришел в ужас от слухов, будто в неком монастыре в Бохуме нашли рацию для общения с британцами, однако при этом не считал подобное невероятным. Другие заявляли, что не хотят более иметь ничего общего со столь упрямо реакционным церковным руководством, не желавшим ничем пожертвовать и внести весомый вклад в военные усилия страны[317].