Аббат звонко ударяет ладонями о каменный парапет. Затем обращает свой взгляд в одну и другую сторону – то есть поочередно на адмирала и дона Эрмохенеса, а затем, глубоко задумавшись, смотрит в речную воду.

– Нет у тиранов лучшего союзника, – произносит аббат после продолжительного молчания, – чем смиренный народ, которому все равно, где искать надежду: в материальном благополучии или вечной жизни… Миссия людей, владеющих пером, наш философский долг перед человечеством состоит в том, чтобы продемонстрировать миру, что не существует вообще никакой надежды. Столкнуть человечество с его собственной скорбью – только тогда оно восстанет, требуя справедливости или мщения…

На этих словах он на миг прерывает свою речь. И то лишь затем, чтобы направить звонкий, густой плевок в серо-зеленые воды, увлекающие за собой ветки, сор и дохлых крыс.

– Близок час, когда нынешний век воздвигнет эшафоты и наточит топоры, – заключает аббат. – И нет лучшего точильного камня, чем печатное слово.

– Аббат Брингас – чистейший пример предреволюционного гнева, – объяснял мне профессор Рико, прикуривая одну из своих бесчисленных сигарет. – Пример того, каких чудовищ способны породить нереализованность и интеллектуальное поражение.

Эта встреча была для меня редкой удачей. Позвонив Франсиско Рико, чтобы обсудить с ним характер моего героя, я внезапно узнал, что он тоже находится в Париже, куда приехал с лекциями – что-то об Эразме, Небрихе и прочих. Мы договорились позавтракать в «Липпе», где он рассказал мне о своем нелепом, на мой взгляд, проекте отыскать отпечатки пальцев Кеведо, Лопе де Веги и Кальдерона в оригиналах рукописей, собранных у нас в Академии, – проекте, который занимал его из чистого любопытства, – и неторопливо спускались по улице Бонапарта. Я внимательно прислушивался к его словам. Худой, как всегда элегантный и высокомерный, в очках библиотечного Мефистофеля, с сияющей лысиной и крупными мягкими губами, столь же презрительными по отношению ко всему остальному миру, как и синий галстук с крупным узлом и невозможный пижонский платок желтого цвета, который высовывался из переднего кармана итальянской куртки безупречного кроя. Кажется, ранее я уже упоминал, что профессор Рико был автором «Авантюристов эпохи Просвещения», чрезвычайно интересного исследования об испанских интеллектуалах Французской революции – непримиримый враг ложной скромности, сам он считал свой труд бесценным.

– Ты читал мою безделицу?

– Еще бы, разумеется.

– А книги Роберта Дарнтона и Блума? О трудах энциклопедистов, запрещенных названиях и прочей параферналии?

– Конечно, дорогой Пако. Но мне необходим последний, заключительный штрих, и направить мою руку должен мастер. А тут подвернулся ты, вот я к тебе и обратился.

Слова насчет мастера, направляющего руку, пришлись Пако по душе. Он продемонстрировал это, вытянув губы, пустив колечко дыма – особенное колечко совершенной формы, какие умел пускать только он один, – и на ходу стряхивая пепел в пластиковый стаканчик какого-то нищего румына.

– В общих чертах там все сказано. Или почти все. Дарнтон, который заимствовал идею у Жербие, – да и я сам, который ни у кого ничего не заимствовал, потому что прочел больше книг, чем они оба, вместе взятые, – полностью объясняет – или, точнее, мы совместными усилиями объясняем – особенности таких типажей, к которым относится наш радикальный аббат. Ты меня слушаешь?

– Я весь внимание, профессор.

– Ну и отлично. Итак, перед нами парии интеллектуального мира. Обрати внимание. – Он указал сигаретой в сторону улицы, будто бы все они шествовали неподалеку. – С одной стороны располагался так называемый grand monde[45], то есть те, кому посчастливилось оказаться в верхах: тут следует упомянуть такие просвещенные имена, как Вольтер, Дидро, д’Аламбер, – все они, помимо всего прочего, еще и отлично зарабатывали… Это были люди, которых принимали в светских гостиных и любили простые читатели. Триумфаторы модных идеологий… По другую же сторону находились те, кто хотел, да не мог: посредственности или неудачники, которые мечтали о блеске этого мира, но застряли где-то на полпути. Представь себе весь гнев, накопленный юнцом, который, считая себя талантливым, прибыл в Париж в уверенности, что уж здесь-то он будет с Руссо на равных, а вместо этого прозябает, потихоньку старея, где-нибудь в мансарде, пописывает дешевые памфлеты и порнографические книжонки, чтобы купить себе пропитание хотя бы раз в день… Ему не хватает даже на то, чтобы оплатить услуги fille de joie[46].

Мы остановились, чтобы осмотреть витрину книжной лавки на улице Бонапарта, где были выставлены книги и автографы. Когда-то давно именно здесь родился мой роман «Тень Ришелье», и в честь хозяина лавки, ныне уже покойного, была названа одна из глав этой книги. Профессор Рико усомнился в подлинности письма с автографом Виктора Гюго, выставленного на витрине, и пробормотал по-итальянски какую-то фразу, показавшуюся мне вольной цитатой из «Легенды веков».

– По-французски фраза много теряет, – пояснил он. Затем уронил окурок на коврик, постеленный у входа, бросив беглый взгляд, изображающий холодное научное любопытство, на то, как он дотлевает. – Эта подстилка, похоже, не огнеупорная, – произнес он в конце концов, прикурил еще одну сигарету, и мы продолжили наш путь.

– Ни в восемнадцатом веке, ни сейчас, – продолжил он спустя мгновение, – никто никогда не признается в том, что главная причина его поражения – всего-навсего отсутствие таланта… Поражению найдется множество объяснений: несправедливость, заговор, завистники и лжецы всех мастей… Аббат Брингас – разочарованный и радикальный псевдофилософ; такие, как он, сочиняли памфлеты, где в основном выражалась ненависть к публике, отказавшей им в, по их мнению, законном признании, нежели к аристократам и королям, которых надлежало ненавидеть… В первую очередь они чувствовали бешеную ярость к захватчикам королевства литературы, склевавшим все крошки славы до последней. Вот что чуть позже превратило всех этих Брингасов в безжалостных революционеров… Эпоха здесь ни при чем: так случалось всегда, во времена любого исторического катаклизма… Вспомни, с каким упоением доносили друг на друга интеллектуалы и люди искусства во время гражданской войны в Испании или в годы франкизма!

– Еще бы… Сплошные доносы, тюрьмы и казни, причем страдали и те и другие: Гарсиа Лорка, Муньос Сека… А кляуза на философа Хулиана Мариаса, отца Хавьера, на одиннадцатый день после окончания войны: ведь его тогда чуть не расстреляли!

– Что уж говорить о моих нынешних проблемах, – добавил в довершение профессор Рико, искоса посматривая на отражение своего профиля в стекле витрины. – Трудно, представь себе, все время быть на высоте. Не думаю, что тебе знакомо это чувство. А в действительности, – добавил он чуть позже, – именно такие Брингасы и их социальная ненависть приблизили революцию во Франции. Просвещение запросто могло бы так и остаться болтовней на вечеринках и в аристократических салонах, в кофейнях для избранных, куда наведывались теоретики новой философии. Именно отчаяние этих обиженных бедолаг стало причиной того, что искра, вспыхнувшая в самых низших социальных слоях, в конце концов охватила пожаром весь народ. Практика показывает, что яростные фанатики, вроде нашего безумного аббата, одержимые разочарованием и ненавистью, выгнали на улицу больше людей, чем все энциклопедисты, вместе взятые.