я очевидно не вынесу этих воздействий, о которых приходилось столько слышать ранее, а теперь это начинает и подтверждаться на моем собственном опыте. Я чувствовал себя совершенно разбитым физически и нравственно. Еще перед арестом мне пришлось пережить тяжелые потрясения, когда я увидел, как в процессе т. н. самокритики даются совершенно невероятные толкования моей научной деятельности шаги – как упоминание о смерти Галицкого археографа Томашивского, сделанное мною в заседании Киевской археографической комиссии, используются как политические выступления в совершенно несвойственном мне направлении – польско-угодовом, уже тогда я почувствовал себя человеком обреченным, видя, как совершенно превратно освещается моя деятельность. А физически я был совершенно болен: меня арестовали во время гриппа, в Харькове в результате горячей ванны и прогулки под снежной слякотью, ночевке в следовательской камере и т. д. я еще более разболелся, получил воспаление голосовых связок горла, воспаление легких. И так я действительно в результате этого допроса, продолжавшегося с 7 час. вечера и до 4 час. ночи, не выдержал примененных ко мне психологических воздействий. Следователь показывал мне собственноручные показания моих знакомых – я, будучи полуслепым, не мог ни убедиться в подлинности ни отрицать подлинности этих писаний, показываемых мне издалека, мельком. Он писал на моих глазах представление об аресте близких мне лиц и после долгих и напрасных усилий и просьб, чтобы мне дана была возможность написать показания, соответствующие их действительности, согласился – как мне предлагал сначала следователь – «присоединиться» к показанию таких лиц как Лизанивский, Чечель и Чернаский, с которыми я поддерживал приятельские отношения. Но тут следователь уже переменил свои требования: он отказывался принять такое заявление, а написал мне образец и требовал, чтобы я написал сознание по этому образцу, что я участвовал в контрреволюционной организации с такими-то лицами и обещаю в подробности изложить эту деятельность. Я долго настаивал на том, что не могу признать того чего не было, но следователь добивался своего; я чувствовал себя совершенно беспомощным перед перспективами, которые он рисовал на случай моей непокорности. Я совершенно изнемогал, до такой степени, что рука мне отказывалась служить, и я в конце концов написал это заявление и был отпущен в камеру.

Но это не был конец моих страданий. Следователь не удовлетворился полученным от меня признанием, что я был участником контрреволюционной организации, он требовал, чтобы я подробнейшим образом изложил планы, действия, организацию – которой не было, по моему убеждению; он настаивал, что я как руководитель должен больше знать и должен вспомнить показания остальных участников; но когда я просил по крайней мере ознакомить меня с этими показаниями – он отказывал мне в этом. Отправляя в камеру, он дал мне бумаги и велел описать подробнейшим образом все что ему было нужно. Но то, что я написал, не удовлетворяло его, он рвал и выбрасывал в корзину. (Порвал и выбросил также письмо, которое я просил послать председателю Совнаркома т. Чубарю – просьбу дать мне свидание, чтобы я мог объяснить ему положение.) Грозил отправить из комендатуры в тюрьму и оставить там без допросов и без движения дела. Я, наконец, просил сделать это и оставить меня в покое, не заставляя выдумывать того, чего не было, тогда он перешел к другим угрозам в вышеуказанном духе. Он попробовал меня оставить на ночь в следственной камере, посадя в ней часового, чтобы я писал в ней показания, но так как в результате я только окончательно простудился и потерял совсем голос, он отослал меня в камеру и посадил вместе со мною арестованного по другому делу, который опытом других процессов доказывал мне необходимость исполнять беспрекословно требования следователя, давать показания, каких он требует, но доказывал с своей стороны, что я должен писать, и постоянно напоминал, чтобы я не терял времени и писал показания. Его рассказы подтвердили те впечатления, которые у меня составились еще до ареста: если требуются известные показания, нечего отказываться – это только ухудшит дело. В конце концов вместо того, что я писал, и что следователь браковал, он продиктовал мне показание относительно организации, ее программы – которой никогда не было, но которую, по его утверждению, я написал, и т. д. Его особенно интересовали вопросы об уставе и плане «Соборной Украины до Тихого Океана», об организации военных сил, об организации восстаний, о финансовых разветвлениях организации и их деятельности в сфере экономической, политической и культурной, сношениях с заграничными державами, и требовал, чтобы я как можно более приносил ему показаний, повторяя свои угрозы, он указывал, например, СВУ (Ефремова и др.), и настаивал, чтобы я выдал протоколы, статуты, переписку, грозя в противном случае обысками, взломами, ссылками и пр. Так прошла неделя, пока т. Балицкий, учинив мне передопрос, отправил меня в Москву. На этом передопросе, перед т. Балицким, и в Москве перед т. Аграновым и Мессингом не решался отступить от того, что показывал следователю, и в духе его указаний давал ответы, потому что предполагал, что следователь действовал соответственно данным ему инструкциям, и если я отступаю от того что я подписывал, меня отправят на доследование, и история начнется снова. Сопоставляя все происшедшее со мною за последнее время с тем, что мне довилось слышать раньше, во время процесса СВУ, – что мне предстоит участь Ефремова, если я не покорюсь совершенно («поставить Грушевского на колена» – так это тогда формулировалось), я думаю, что это то что было нужно – чтобы я принял на себя вину в контрреволюционной деятельности; для этого собирались показания против меня, и после моего сознания это было уже не нужно, и привлеченные будут освобождены.

Но из того, что мне довелось услышать после освобождения (очень немногого, впрочем, потому что я больше лежал больной), мне пришлось заключить, что многое из сказанного мне следователем не соответствовало действительности, мои харьковские показания, по-видимому, не облегчили положения привлеченных, следствие продолжалось и т. Агранов – относящийся ко мне совершенно корректно и не применявший мер психического воздействия – принимал мои харьковские показания всерьез, – я очень затревожился и пришел к убеждению, что напрасно пошел по дороге, которую мне указал харьковский следователь. Через 2 недели после своего освобождения я решился сказать т. Агранову, что мои харьковские показания были вынуждены и не соответствуют действительности. Я старался увидеть также т. Менжинского и изложить ему это, но мне не удалось. Только 1 сентября я имел возможность рассказать обстоятельства дела т. Акулову в присутствии т. Агранова – поскольку это позволило время. В дополнение и подтверждение сказанного мною тогда устно и изложенного мною я заявляю со всей искренностью:

Я