Гордый, как Артабан,[28]я жал на педали и влетал на детскую площадку. Совершал круг почета, останавливался и не спеша слезал с коня, держа его под уздцы, чтобы не укатился дальше. Потом целовал няню Терезу. Она оставляла мадам Бонно сэндвичи для меня. Ко мне подходили мои маленькие товарищи, мальчики и девочки, и восхищенно гладили это чудо, единственную механическую лошадку на две деревушки – Пон-д’Юсель и Пон-д’Обена.

Каждый раз, собирая меня в детский сад, мама наказывала: надо всем по очереди дать покататься на лошадке. Мне это не очень нравилось, но я все-таки поступал, как велела мама. После звонка привратник Луи ставил моего коня под навес, мы строились и с песенкой «Не пойдем мы больше в лес» расходились по классам.

Возможно, моя манера рассказывать заставит некоторых читателей улыбнуться, но не следует забывать, что, описывая свое детство, я ощущаю себя не шестидесятипятилетним мужем, пишущим для светских салонов, а мальчиком Рири из деревни Пон-д’Юсель. Детство настолько глубоко засело в его душе, что он пишет теми же словами, какие он употреблял тогда и какие были у него на слуху в то время, когда мать для него была сказочной феей, сестры – сестричками, он для них – братиком, а отец – неизменно папа.

Детство… Сад, где рос крыжовник. Мы вместе с сестрами рвали его и ели еще зеленым. А вот сочные груши отец не велел трогать, пока не поспеют. Он должен сказать, когда можно. Но груша была низкая, приземистая, и я, словно индеец из племени сиу, подбирался к ней так, чтобы меня не заметили из окна. Объедался до отвала, а потом маялся животом.

Мне уже исполнилось восемь лет, но я еще частенько засыпал на коленях у папы или на руках у мамы. Я не чувствовал ни как меня раздевали, ни как мамины тонкие пальцы надевали на меня пижаму. Иногда, когда она подходила к моей кроватке, я просыпался на минутку и, обхватив ее шею руками, крепко прижимался к ней. Мама еще долго оставалась со мной, ее теплое дыхание смешивалось с моим, я крепко засыпал и не чувствовал, как она уходила. Из нас троих я был самый избалованный, это правда. Ведь я мальчик и будущий продолжатель рода. А сестрички – девочки, да к тому же старше меня. Намного старше! Первой уже исполнилось одиннадцать, а второй десять. Но все-таки я справедлив, правда, мама? Я король, а они – принцессы.

Мама у меня была красавицей: стройная, всегда элегантная! К чему все эти описания?! Да к тому, что она была лучше всех, самая изящная, самая нежная. Вы бы послушали, как она играла на пианино, даже когда я, стоя на коленях на табурете позади ее вращающегося стула, крепко зажимал ей глаза своими ручонками. Разве не чудо, что у тебя такая мама, которая играет на пианино, не видя ни нот, ни клавиш! Впрочем, она никогда не думала, что ей придется стать учительницей. Мой дед был очень богат, и мама не ходила в обычную школу, а вместе с сестрой Леонтиной училась в Авиньоне, в самых дорогих и престижных школах, как и полагалось девушкам из зажиточных буржуазных семей. И конечно, моя мама совсем не виновата, что дедушка Тьерри любил жить на широкую ногу. У него был прекрасный выезд: то в коляске, запряженной парой серых в яблоках лошадей, то в двуколке из тикового дерева, именно тикового, которую мчал по деревне чистокровный вороной рысак. Моя милая мама не должна была работать, ведь с тем завидным приданым, которое ей причиталось, она могла очень удачно выйти замуж. А стала простой учительницей. Бедная мамочка! Хотя ее отец и был милейшим человеком, но любил пожить в свое удовольствие (кто бы мог подумать, увидев его!), закатывая пиры на весь Авиньон и милуясь с красивыми фермершами во время загородных прогулок. В результате мама осталась без приданого, и ей пришлось зарабатывать себе на жизнь.

Эти сведения, разумеется, я ловил на лету, когда взрослые вели разговоры, не обращая внимания на присутствие ребенка. Особенно отличалась тетя Онтина (Леонтина), приютившая дедушку у себя в Фабра. Впрочем, мама и ее сестра еще могли спасти кое-что из состояния, не приди деду в голову бредовая идея соорудить на крышах своих домов в Сорге висячие сады. «Он вообразил себе, что он в Вавилоне!» – говаривала тетушка Онтина. А мама спокойно поправляла ее: «Надо быть справедливыми, сады на крышах смотрелись великолепно». Единственным огорчением от этих «великолепных садов» было то, что стены домов потрескались, и их пришлось укреплять мощными железными крестовинами. В результате при продаже дома ушли за бесценок.

И все же дед у меня был потрясающий! У него были козлиная бородка и пышные белоснежные усы, как у Раймона Пуанкаре. По утрам, взявшись за руки, мы шагали с ним от фермы к ферме. Он служил секретарем в мэрии Фабра, куда я постоянно приезжал на каникулы. («Пусть зарабатывает себе на табак», – говорила тетушка Леонтина.) У деда при себе всегда было много бумаг, которые он приносил крестьянам или забирал у них. Я заметил, что тетя действительно была права, когда говорила, что дед особенно любит задерживаться на одной ферме, хозяйка которой отличалась красотой. Но дед уверял, будто красота фермерши еще не главное, он любит с ней поговорить, потому что она учтива и хорошая собеседница. Я тоже очень любил бывать там: это была единственная ферма, где мне разрешали покататься на ослике и где я мог встретиться с Мирей, моей ровесницей, которая умела играть в дочки-матери лучше, чем моя соседка из Пон-д’Юселя.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – обычно говорила мама. – Мой отец разорился, и мне довелось узнать твоего папу, самого лучшего из людей. К тому же, Рири, если бы я не лишилась приданого, тебя бы не было на этом свете.

– А где бы я был тогда?

– Далеко, очень далеко, но определенно не здесь.

– О, милая мамочка, как же мне повезло, что дедушка любил висячие сады!

В восемь лет я уже начал проказничать: без спроса ходил купаться в Ардеше. Плавать я научился сам, в канале. Он был глубокий, но не широкий – всего пять метров. Нас было семь или восемь ребят, все без плавок, так что купались мы нагишом. Следили, чтобы нас не заметил сельский сторож. Я стремительно прыгал в канал, плюхаясь на живот, и за один нырок оказывался почти на другом берегу. Два или три быстрых гребка руками – и я уже хватался за камыши. Там старший из нас ждал малышей. В том числе и меня. Старшему было двенадцать, он внимательно следил за нами и осознавал свою ответственность: подавал нам руку и помогал выбраться на берег. Или быстро прыгал в воду и помогал тому, кто не мог ухватиться за камыши.

Ах, эти солнечные деньки в водах Ардеша! Форель ловилась прямо руками! Домой я возвращался, только когда полностью обсыхал. Уже два года я ходил с короткой стрижкой, поэтому волосы сохли быстро.

Рядом с начальной школой, где мы занимали два жилых помещения на втором этаже (папа преподавал мальчикам, а мама – девочкам), находилось деревенское кафе. Принадлежало оно семье Дебан. Мама знала, что, когда я нахожусь у этих добрых людей, за меня не надо волноваться. Поэтому, куда бы я ни ходил, на ее вопрос: «Откуда ты пришел, Рири?» – я неизменно отвечал: «От Дебанов». И этого достаточно.