– Нет, это вы не умеете их рожать! Вот уже год, как вы топчетесь на месте подобно лошади, у которой забыли отвязать поводья.

– А то, что я еще слишком молода для родов, вам ни о чем не говорит? Куда вы торопитесь? Почему не хотите подождать год, два? Тогда и наступит время для родов.

– Папа призывает к Третьему крестовому походу. Я не могу выступить с войском, не имея у себя за спиной надежного тыла. А битвы? Каждый год приходится с кем-нибудь воевать. Не приходило вам в голову, что я могу быть убит мечом или стрелой, пущенной из арбалета? Что станет тогда с Францией? Кто сядет на трон? Ваш отец или ваш дядя, который считает себя потомком Карла Великого?

Изабелла устало вздохнула.

– Филипп, право, я не пойму, чем я виновата перед вами. Тем, что мне только четырнадцать лет? Но это вовсе не говорит о том, что я бесплодна. В таком возрасте вряд ли можно родить… во всяком случае, здорового ребенка.

– Ах, вам нужны примеры? Извольте! Королева Шведская Эльза родила в двенадцать лет; королева Польская Беата – в тринадцать лет, а графиня Барселоны Азалия…

Изабелла вспомнила: совсем недавно об этом говорила ей кормилица.

– Прекратите, Филипп! Вам прекрасно известно, что из этого вышло. Вы привели доводы? Я вам разобью их. Ребенок Эльзы Шведской умер спустя неделю после родов; польская королева родила девочку – та прожила чуть больше месяца. Желаете услышать о барселонской графине? Пожалуйста! Она родила мертвого младенца. Даже не младенца – кусок окровавленного мяса вытащили у нее из чрева, как потом докладывали врачи. Вам что, хочется того же? Желаете выставить меня на посмешище или, чего доброго, спровадить на тот свет?

Филипп нахмурился.

– Черт знает что лезет вам в голову. С чего вы это взяли?

– Азалию Барселонскую еле удалось спасти. Она вся изошла кровью. Ей было тогда всего четырнадцать лет. Мне столько же. Теперь вам понятно?

– Что именно?

– Ни к чему рвать плод, если он не созрел. Придет срок, и он сам свалится к вашим ногам.

– Когда же придет эта пора, мадам? – продолжал пытку Филипп, не замечая, как увлажнились глаза у Изабеллы, не чувствуя, что еще немного – и она зальется слезами.

– Когда я подрасту, – ответила юная королева, сдерживая себя. – Когда я стану ощущать себя женщиной, а не девочкой. Когда природа даст сигнал к тому, что пришла пора материнства.

– Но ведь вы уже не девочка! Забыли брачную ночь?

– Постель еще не делает из девочки самку, способную плодить. Она отбирает у нее девственность, только и всего. Возраст командует здесь. Вам надо научиться ждать.

– Ждать? У меня нет времени, мне нужен наследник.

– Тогда вам надо было найти себе жену лет на пять старше меня.

– Что ж, неплохая мысль! – воскликнул Филипп. – Коли так, я разведусь с вами.

– Как!.. – только и смогла вымолвить Изабелла, уже смутно различая силуэт мужа сквозь пелену, застлавшую глаза.

– На днях я соберу ассамблею, которая займется бракоразводным процессом.

Больше Филипп не захотел разговаривать с женой. Довольно уже, она хорошо все поняла. Сказал свое последнее слово и вышел, хлопнув дверью. А бедная юная королева упала на колени и, воздев руки к груди, собралась помолиться… Но не смогла. Свалилась кулем на пол и забилась в рыданиях.

На мой взгляд, вряд ли происходил такой разговор между королем и его супругой Изабеллой. И все же, если верить историкам и рукописям монахов-летописцев, он состоялся – именно в таких или примерно таких выражениях.

Первым, кого увидел Филипп, пройдя несколько десятков шагов, был Герен. Король бросился ему на грудь и заплакал. Герен все понял. Молчал, прижимая к себе тело молодого монарха и покачивая головой.

– Герен, – поднял на него глаза Филипп, – я только что обидел мою Изабеллу, которую люблю больше жизни. Но мне придется устроить процесс… И там, пожав в ответ руку графу Эно, я брошусь в ноги к своей жене и буду умолять ее простить меня.

– И правильно поступишь, – только и ответил ему монах.

В этот день Гарт так и не видел больше Маргариту Нормандскую. Они встретились утром следующего дня на манеже, где происходило обучение стрельбе из лука. Неподалеку устроили квинтину[43]. Все это близ набережной, слева от Королевских садов.

Была середина апреля. Светило солнце, дул с Сены легкий ветерок, наливались цветки сирени, радовали глаз желтые колонии одуванчиков вдоль дорожек.

Маргарита – в легкой красной мантии и зеленом платье с глубоким вырезом вокруг шеи – была не одна. Чуть ли не все придворное общество высыпало на набережную, чтобы поупражняться и поглядеть на состязания молодых оруженосцев и тех, кого недавно посвятили в рыцари. Вдову Генриха Молодого, как обычно, окружали дамы, но она нашла способ вырваться из кольца. К ним подходил Гарт, и она увидела его. Случай представился ей удобным, другого такого может не случиться или попросту долго ждать. Не сводя с него взгляда, она сделала ему навстречу несколько шагов.

– Вы уже давно поняли, сир де Марейль, что нравитесь мне, – без малейшего смущения сказала Маргарита.

Вот так, просто, без кривляний и никому не нужной стыдливости в те времена женщина признавалась рыцарю в любви. Сама, не ожидая чуда. У мужчин на уме лишь охота да война, где им хватает грубых наслаждений и постельных сцен с девицами совсем не строгого поведения.

Гарт не сводил с нее глаз. Сама благоухающая весна стояла перед ним, улыбаясь, без стыда предлагая себя.

– Разве только слепой или монах мог этого не заметить, мадам, – ответил он. – Правда, я и сам был когда-то монахом, потом каноником, но все свои обеты я давно растерял в военных походах.

– Вы нечастый гость в дамском обществе…

– Ему хватает труверов.

– Сначала я подумала, что вы тамплиер.

– Может, это и в самом деле так?

– Нет. Тамплиеры коротко стригутся и не бреются, ходят в белых плащах с красными крестами у самого сердца. Таким вас никто не видел.

– Вы правы. Мое призвание не в духовной сфере, к тому же я бываю многословен и не выношу строгого устава. В двух словах – это то, чего они требуют при вступлении в их орден.

– Наверно, это не всё? Расскажите, мне интересно. Они всегда такие важные и совсем не разговаривают с дамами.

– Устав запрещает им это. Белые плащи и рясы, что вы видели, – у рыцарей; их оруженосцы и слуги ходят в черном. А красный цвет на левом плече появился у них недавно, около двадцати лет назад. Их монахи почитают лучших, а не знатных; воины – наоборот. Кстати, они вербуют в свои ряды даже отлученных от Церкви.