Глубокая печаль стиснула мое сердце, но я больше не хотел слушать историю этого юноши, а тот все не унимался… Он рассказал, что мать совершила вместе с ним самый страшный из грехов! Однажды в лунную летнюю ночь они спали рядом в их хижине с обвалившейся крышей… Лежали, тесно прижавшись друг к другу, и между ними случилось то, что случилось…

Меня взяла оторопь, я больше не в силах был выслушивать его признания… А отрок все говорил и говорил о том, что происходило между ним и его матерью, усиливая мои муки. Он поведал мне, что в первую ночь они занимались этим два или три раза и потом еще частенько проделывали это по ночам. Обратив внимание, что мальчишка увлекся и, утратив всякий стыд, начал смаковать подробности, я решительно прервал его:

— Достаточно, сын мой, хватит. Тебе нужно немедленно бежать от нее и найти себе достойную жену. Помни о своих прегрешениях, творя молитву, и посещай службы.

— Но ей не обойтись без меня, отец мой!

Меня поразили хвастливые нотки, проскользнувшие в словах юноши, а самодовольная гримаса странным образом до неузнаваемости исказила его черты. Глаза вдруг сделались на удивление холодными. Куда девались боль и тревога, совсем недавно снедавшие его? Может, ему стало легче после исповеди и он перестал терзаться своими мерзкими проступками? Я взглянул вверх, на высокое небо: над нашими головами проплывали тяжелые облака. Дорога в монастырь показалась мне такой долгой. Тень уже вытянулась далеко на восток, и было похоже, что собирается дождь. Я решил, что пора отправляться в путь, и хотел было встать, но юноша остановил меня вопросом:

— А ты не хочешь дальше выслушать исповедь, отец мой?

Как странно в его устах прозвучало это обращение — «отец мой»! В голосе не слышалось и намека на раскаяние, столь явное до того, как он начал исповедоваться. Я не мог оставаться рядом с ним ни минуты и горько жалел, что вообще согласился выслушать его.

Я сказал, что время уже позднее, а путь мне предстоит не близкий, на что он возразил, что еще не во всем признался мне и у него имеется еще один ужасный грех, в котором он бы хотел исповедаться.

— Нет, сын мой, после того, что я услышал, нет большего греха!

— Есть, добрый монах.

— Я больше не могу все это выслушивать.

Быстро поднявшись, я перебросил переметные сумки через спину осла и стал снимать веревку, спутывающую его ноги. Юноша оставался недвижим и даже не предложил помощь, хотя еще недавно лип ко мне как тень. Внезапно он подошел ко мне почти вплотную и с бесстыдным бахвальством заявил, что получал удовольствие от того, что делал. Я притворился, что не слушаю, но его это не остановило. Он добавил, что делает это еще и со своей сестрой, когда они ночуют вместе во время отлучек ее мужа, и что она уже беременна от него… Не оборачиваясь, я пришпорил осла и направил его на дорогу. Со злобой и затаенной ненавистью юноша выкрикнул мне в спину:

— Ты почему убежал от меня, монах?! Постой, послушай о недоступных тебе удовольствиях и наслаждении… Я могу еще много чего тебе рассказать.

Я колотил пятками по ослиному брюху, решительно продвигаясь на восток. Осел резво, как только мог, побежал вперед, верно догадавшись, как и я, что этот юноша — вовсе не юноша, а дьявол в людском обличье, явившийся совратить меня.

Я добрался до монастыря перед закатом. Несмотря на прохладную погоду, одежда моя была мокрой от пота и липла к телу. Голова гудела, мысли путались. Поднимаясь к монастырю, я заметил настоятеля, сидящего на большом прямоугольном камне. Он был погружен в чтение Евангелия, что казалось невероятным, ведь все четыре Евангелия и Ветхий Завет он знал наизусть! Увидев меня, настоятель отложил Евангелие в сторону и поднялся. В его взгляде читалось скрытое волнение… Поравнявшись с ним, я слез с осла и по обычаю поцеловал настоятелю руку. По дрожанию его пальцев я догадался, что и разумом, и сердцем он был неспокоен.

Мы пришли в его келью, и он стал расспрашивать меня о путешествии, о том, как прошла встреча с епископом Несторием, что мне довелось увидеть в Антиохии.

Я рассказал настоятелю, что передал его послание епископу Несторию, и тот обещал выполнить заключавшуюся в нем просьбу. А затем вручил письмо Нестория, которое настоятель немедленно вскрыл и быстро прочел, после чего так же быстро свернул и сунул под подушку, как будто не особенно заинтересовавшись его содержанием. Это меня несколько озадачило, но я промолчал и продолжил рассказ. Я поведал, что в Антиохии встретился с тремя епископами и священником столичной церкви, причем со всеми одновременно! Но настоятель не удивился, словно уже обо всем знал. Также я счел необходимым рассказать о поручении, с которым Несторий вознамерился послать меня в Александрию, о том, как он первоначально представлял его себе и как впоследствии отказался от своего намерения. Настоятель немного помолчал, а затем выдавил из себя:

— Сын мой, тебе нет нужды ездить в Александрию.

Его слова утешили меня и будто сняли камень с души — щемящее чувство вины за то, что я бросил Нестория в беде.

Так и не придя в себя оттого, что произошло со мной на обратном пути, я рассказал настоятелю о своей встрече на окраине Сармады с дьяволом, принявшим облик юноши. На это он лишь слабо улыбнулся и, покачав головой, сказал:

— Забудь, Гипа, этот юноша — просто бездельник, из тех, кто любит насмехаться над монахами.

Я уже собирался оставить настоятеля, так и не решившись расспросить, что же так сильно взволновало его… Но прежде чем вышел из кельи, он, как будто беседуя сам с собой, произнес:

— Азазель силен, и уловки его более тонкие, чем эти, и намного изощреннее… Да охранит нас Господь своей необъятной милостью.

* * *

И потянулись обычные серые дни и месяцы. Настало лето с его невыносимым полуденным зноем и короткими ночами, скрадывавшими нашу жизнь, которая проносится так же стремительно, как бегущие по небу быстрые облака. Облака… Как часто в прошлом, да и сейчас, я всматриваюсь в горизонт в часы восхода и заката. Мне кажется, что облака — это небесные послания Господа, написанные иным, безмолвным языком — языком образов! И прочесть эти Божественные письмена дано не каждому. Постижение этой истины — одна из моих тайн, о которой однажды я рассказал настоятелю. После долгого молчания он произнес: «Быть может, это проявление хранимых где-то глубоко в наших душах Божественных речений».

Одним из удивительных происшествий, случившихся в конце прошлого лета, я имею в виду лето четыреста тридцатого года от Рождества Христова, стало появление в монастыре стаи скалистых голубей. Прежде мы обычно наблюдали их поодиночке или парами, но однажды утром с удивлением заметили десятки птиц, круживших над холмом. За исключением Фарисея, все монахи обрадовались этому событию, посчитав прилет голубей одним из чудесных знамений, свидетельством того, что местоположение монастыря облагодетельствовано небесами. Скалистый голубь отличается от обычного сизого, которого разводят в домах Египта и яйца которого употребляют в пищу. Скалистый меньше по размеру и переваривается хуже. Обычный сизарь бывает белым, кофейным, разноцветным, что позволяет легко отличить одну птицу от другой. А скалистые все совершенно одинаковы: светло-серое оперение с небольшим отливом на голове и шее и с двумя коричневыми полосками на крыльях.