Пухов скривился:

— Э-э… Понимаете, в провинции губисполкомы творят все что им заблагорассудится, и у нас пока нет возможности приструнить их.

— Я бы мог сам съездить в Нижний.

Пухов замотал головой:

— Вы мне тут нужны! Китайский отряд после подготовительного курса направится в Москву, в распоряжение ЧК. Учеба займет всего два месяца, а потом, если хотите, я организую вам командировку в ваш Новгород… или как там его? Но вы должны показать себя с хорошей стороны.

Климу предлагали стать переводчиком в отряде карателей.

— Согласен, — кивнул он. — Я могу попросить об услуге? Мне нужно отправить телеграмму в Нижний, и чтобы ее вручили непосредственно адресату и обязательно прислали ответ.

Пухов рассмеялся:

— Тоже мне услуга! Телеграмму мы прямо сейчас отправим — у нас телеграфист круглосуточно дежурит.

Он посоветовал Климу не сдавать аргентинский паспорт.

— Началась всеобщая мобилизация, — предупредил Пухов, — и вы тут же попадете в армию, придется оттуда вас выуживать. Лучше мы вам визу продлим — эдак всем проще будет.

Потеряв газету, Хитрук ходил по квартире бессонный, тяжелый, нервный. Редакция его постепенно разбежалась: кто-то уехал в деревню, кто-то на Украину, кто-то в Финляндию. Времена удалых газетных набегов ушли безвозвратно.

Эсеры то ли с отчаяния, то ли по глупости застрелили немецкого посла, выражая тем самым протест против позорного Брестского мира. Попытались поднять игрушечное восстание — дело кончилось арестами: при этом могли схватить не только эсера, но и любого, заподозренного в сопротивлении властям. Но на квартире у Хитрука по-прежнему собирались члены кадетской партии и что-то обсуждали при закрытых дверях. Клим намеренно не расспрашивал о подробностях, чтобы ничего не знать и по неосторожности не навредить Борису Борисовичу.

Хитрук тоже не вдавался в дела Клима, но догадывался, что тот пошел на сделку с большевиками, раз ему позволили остаться в России без смены гражданства. Да и провизия, полученная от Леши Пухова, выдавала.

Хитрук больше не звал Клима поиграть в шахматы, смотрел косо и, когда они оставались вдвоем, долго не мог придумать, о чем заговорить. Но все это было неважно: Клим наконец получил весточку от Нины. До нее не дошло ни одно из его писем, но главное — она была жива и здорова. Клим телеграфировал ей, что приедет в начале августа: Пухов пообещал ему добыть все необходимые для путешествия документы — от железнодорожного билета до пропуска от ЧК, без которого теперь нельзя было шагу ступить. Как быть дальше, Клим не придумал, но единственное, что его интересовало на данный момент, — это возвращение к Нине.

Каждое утро он являлся в гостиницу «Астория», где жил Пухов. Шофер подгонял к крыльцу черный лаковый автомобиль, и они неслись по заросшим травой пустынным улицам к казармам Гренадерского полка, где временно расположили китайцев.

Клим держался отстраненно от Пухова с его помощниками — нанятыми за паек бывшими унтер-офицерами. Те недолюбливали его после того, как выяснилось, что только двадцать новобранцев из трехсот понимали шанхайский диалект, а остальным должен был переводить Хэ. При этом ни Клим, ни Хэ не знали военных терминов, и все приходилось объяснять на пальцах.

— Нету у меня других переводчиков! — сердился Леша Пухов. — Мы уже везде побывали — и в университете, и в Академии наук. Если кто и знает китайские языки, так отказывается сотрудничать с нами.

Он с тоской глядел на своих вояк — кто был в халате, кто в тельняшке, кто только в драных штанах.

— Ох, солдаты революции, мать вашу! — вздыхал он.

Постепенно китайцы заучили, как по-русски будет «стройся», «шагом марш» и «ура». Но они не узнавали командиров — все белые для них были на одно лицо. Часовые даже Пухова останавливали: «Не хади!» — и только потом соображали, что перед ними комиссар Ле Ша. Имя его каждый раз вызывало ухмылки на лицах: как догадался Клим, «ле ша» означало что-то вроде дурака.

Инструкторы допоздна мучили новобранцев перебежками, прицеливанием и стрельбой. Вскоре из Москвы прислали телеграмму и потребовали, чтобы отряд был преобразован в «летучий»: теперь азиатских товарищей надо было обучать верховой езде.

Во дворе гренадерских казарм стал появляться воинственный казак с огромными седыми усами. Он торжественно проезжал на вороном коне мимо пешего строя:

— Смотреть на меня и учиться! — И галопом несся к соломенному чучелу. Взмах шашкой, гортанное «ась!», и чучело валилось, разрубленное пополам.

Китайцы восхищенно переглядывались и через Хэ передавали Климу, что такая наука очень им по душе. Но в отряде на пятерых приходилась одна зазубренная сабля, а лошадей вовсе не было, так что скакать до чучела приходилось на своих двоих, да и то по очереди.

Клим возвращался домой не раньше девяти — усталый, осипший. Хмуро здоровался с поджидавшей на лестнице Дургой.

— Что, книжек больше писать не будем? — спрашивала она. — Есть отличная идея: «Исстребление паразитов в домах и учреждениях».

Клим качал головой:

— Цензура не пропустит. Сразу заподозрит политический намек.

Он поднимался на пятый этаж, а снизу по полутемным пролетам неслось:

— А как насчет «Образцов заявлений и жалоб на все случаи жизни»?

Клим входил в квартиру, отдавал кухарке мешок с провизией и прятался у себя в диванной. На стене висел вырезанный из газеты календарь, и Клим каждый вечер зачеркивал один день — не сегодняшний, а завтрашний, чтобы создать иллюзию, что ждать осталось чуть меньше.

Бывает внезапное счастье — отмена приговора, чудесное исцеление, выигрыш в лотерею… Нина получила телеграмму от Клима. Она показывала ее Елене, Жоре и дяде Грише, перечитывала и хохотала:

— А вы говорили, что он меня бросил! Еще ругать смели…

— Все равно негоже было пускать его в дом, — ворчал дядя Гриша. — Срам на всю губернию!

Нина из озорства наклонялась к нему и шептала:

— А ты сам разве не таскался к Варваре до женитьбы? Таскался — она мне говорила.

— Так я мужчина, а ты баба и должна скромность блюсти!

— Варваре это скажи: она тебя сковородкой побьет.

Дядя Гриша хватался за голову:

— Ну молодежь пошла — ни стыда ни совести!

Вечерами Нина кружила, босая, по спальне, бросалась к зеркалу — рассматривала себя: хороша ли? Не изменилась с тех пор, как Клим уехал? Запрыгивала коленями на кровать и, раскинув руки, бросалась в подушки.

Былые страдания по поводу «а что скажут соседи?» теперь казались несусветной глупостью: какая разница, что о тебе думают люди, которых ты не уважаешь? Она любила Клима и своих родных и готова была тратить время только на них.