Между тем как Иоанн Безземельный, бледный и безмолвный, должен был выносить заслуженное оскорбление, терзаясь бешенством и стыдом, лорд Пемброк с почтительным поклоном проводил рыцаря де Куси до дверей.

Граф Солсбери ждал своего друга. Через четверть часа Куси выехал из его дома. Вооруженный с головы до ног и сидя на добром коне, он оставил Руан и спешил к границам Франции. Свита скакала следом.

Недостает слов, чтобы описать радость, распространившуюся по всей Франции, когда раздался первый звон колоколов, возвещая о снятии интердикта и о том, что французский народ снова принят в великое семейство христиан. Работы, дела, все заботы были забыты – так увлекательна была общая радость! Едва храмы отворились, как такое множество народа столпилось в них, что несколько сот человек было задавлено в тесноте.

Между тем как во всем королевстве сердца отверзались для радости и надежды, Филипп Август, запершись в своем дворце с Гереном, скрывал от всех ярость и горе.

– Они радуются моему несчастью, – говорил он, прислушиваясь в отголоскам многолюдного города, слившимся с колокольным звоном. – Им и в голову не приходит, что это празднество есть оскорбление их государю! Но ничего! С каждым звуком этих колоколов разбивается одно звено из цепи, соединявшей этих мятежников! Скоро они ничем не будут защищены от моей мести, и тогда пусть поберегутся! Этот радостный звон превратится в погребальный, и не для одного из мятежных баронов.

– Подождите, государь, еще потерпите немного, – отвечал министр, – не настала еще пора.

– Знаю, Герен, что вы хотите этим сказать. Взор папы все еще устремлен на Францию; ему не удалось возбудить в ней междоусобной войны, так он готовит против нее нашествие иноплеменников. Но я постараюсь предупредить его. Мои приготовления покончены. Через несколько дней я произведу смотр моей армии, и на Руан обрушатся первые ее удары. Не имея достаточных запасов, застигнутый врасплох – понимаете ли, Герен, я хочу застигнуть англичан врасплох, чтобы вырвать из их рук Артура, – Руан не выдержит и месячной осады. Он падет, и Нормандия моя. Молите Бога, чтобы он послал нам погожую осень, тогда Иоанн за все поплатится.

– Боюсь, государь, как бы папа не вмешался и в это дело. Он находится в дружеских сношениях с английским двором, и я получал от него несколько предостережений по поводу этой войны. Нечего сомневаться, он не пощадит трудов, чтобы помешать вам.

– Дай-то Бог! – отвечал король, прохаживаясь в задумчивости.

Министр промолчал, и Филипп продолжил с улыбкой торжества:

– Да, Герен, дай Бог, чтобы это так случилось! Если когда-нибудь этот высокомерный понтифик вздумает вмешаться в ссору, которая его не касается, я заставлю его жестоко в том раскаяться. После этого папа призадумается, прежде чем осмелится нападать на короля Франции.

– Будьте осторожнее, государь. Папа ненавидит вас.

– Да, я сам это знаю. Он никогда не простит мне того, что я осмелился ему сопротивляться. Но злоба ослепляет его: не следует ему преграждать мне путь, когда я выступаю против гнусного короля английского. Он только понапрасну хлопочет, потому что мои бароны уже поняли справедливость этой войны и десятеро из них приложили свою подпись к обещанию поддерживать меня против всех, даже против Рима, если Рим восстанет на меня. Смотрите, вот обязательство герцога Бургундского – прочтите.

Герен взял пергамент, указанный королем на столе, и не без удивления прочел формальное обязательство, составленное и подписанное герцогом, поддерживать Филиппа Августа против Иоанна Безземельного и всех его союзников, даже против папы, если он будет в том числе, и не заключать с ними ни мира, ни перемирия без именного приказания короля французского.

Герен знал, что король сам ведет дипломатическую переписку, однако с трудом верил, чтобы за такое короткое время можно было добиться таких решительных результатов. Филипп, насладившись удивлением своего министра, продолжал:

– У меня десять таких обязательств с подписями могущественнейших моих вассалов. Из них нет ни одного, которому трудно было бы собрать до двух тысяч воинов. Для меня важно не то, что от меня зависит такая сила, но то, что в моей власти направить эту силу против всех, даже против Римского двора. В этом союзе лежит зародыш противодействия папской власти, а я уж постараюсь так хорошо взрастить это семя, чтобы оно обратилось в большое дерево с глубокими корнями, под сенью которого я мог бы безопасно покоиться. Не забудьте этого, Герен. Отныне никогда интердикт не поразит французского королевства; никогда ни папа, ни один прелат не осмелится отлучать королей от церкви, а кто попробует, тот обличит только свое бессилие.

– Ну а что получится, если и с помощью вассалов вы не в силах будете противиться такому множеству соединившихся врагов? Мне не хотелось бы быть зловещим предсказателем, однако союз между папой, императором и королем английским очень опасен.

– Такой союз будет причиной кровопролитной войны, но, Герен, никто не победит меня, если Франция останется верна себе. Судьбы народа всегда в его же руках. Никогда народ не будет побежден, если он стойко верен самому себе.

– Это совершенно справедливо, государь, но в том-то и беда, что Франция не крепко спаяна. Нам это хорошо известно. Многие из ваших вассалов, и самых могущественных, враждебно относятся к вам. Вы не можете положиться ни на Феррана, графа Фландрского, ни на Жюльена дю Мона, владения которого, если не самые обширные, то самые важные по местному значению, потому что в случае надобности представляют самый опасный путь для вторжения иноплеменников. Граф Жюльен был в Руане, и хотя вернулся в свой замок, однако оставил дочь при дворе короля Иоанна в виде залога своей верности. Что, если пример таких изменников окажется заразителен, что, если ваши бароны, под предлогом грешной вражды против папы, снова покинут вас в минуту опасности, как они поступали и прежде?

– Не думаю. Война против гнусного Иоанна стала народной и всеми одобряется. Притом, баронам, так же как и мне, надоела вызывающая дерзость папы. Они чувствуют, что защищая меня, защищают себя самих. Если же найдутся между ними изменники, то я раздам их владения моим верным приверженцам. Кого честь не удержит, того обуздает страх. Говорю вам, я не желаю, чтобы папа наложил узду на свою гордость и злобу! Пускай сеет мне врагов, жатва принесет ему мечи.

Глаза Филиппа сверкали огнем вдохновения, когда он уносился мыслью вдаль. Он сознавал свою силу, и близость опасности не пугала его, а производила раздражение нервного нетерпения: он чувствовал, что выйдет победителем.

– Только дал бы мне папа случай приучить баронов сопротивляться его нахальному властолюбию, а уж тогда…

– Что же тогда, государь? – спросил Герен, с трудом следивший своим спокойным и холодным умом за быстрым и страстным увлечением короля.

– Я отмщу ему! – воскликнул Филипп. – Агнесса опять будет в моих объятиях, и я буду смеяться над его анафемами! У меня предчувствие, что буря, которую он собирает надо мной, разразится над ним самим и поразит его громовым ударом… Пускай хлопочет, пускай вооружает против меня Оттона[10], этого призрака Цезарей, с его забавными церемониями и пышностью! Пусть призывает на помощь Иоанна Анжуйского, кровожадного и развратного тирана, который дрожит перед своими недовольными баронами! Пусть присоединяет к ним хвастливого графа Феррана Фландрского! Пусть, соединив немецкое упорство с итальянским коварством, пускает в ход всю свою власть. Я поставлю на ставку только жизнь свою и погибну или выйду из борьбы победителем.