Я уверен, что уклонения от риска не существует: то, что мы видим, – остаточные явления эргодичности. Люди стараются избежать финансового самоубийства – и относятся к хвостовым рискам соответственно.

Но нам не стоит слишком уж параноидально относиться к самим себе; лучше тревожиться о куда более опасных вещах.

Вернемся к понятию «племени». Один из дефектов современного образования и мышления – иллюзия того, что любой из нас – отдельная единица. На семинарах я просил девяносто человек ответить на вопрос: «Каково худшее событие, которое может с вами произойти?» Восемьдесят восемь ответили: «Моя смерть».

Смерть может быть худшим сценарием только для психопата. Тех, кто сказал, что больше всего боится смерти, я спросил: «Ваша смерть плюс смерть ваших детей, племянников, кузенов, кошки, собак, попугая и хомяка (если они у вас есть) хуже, чем одна только ваша смерть?» Без вариантов – да. «Ваша смерть плюс смерть ваших детей, племянников, кузенов… плюс гибель человечества хуже, чем одна только ваша смерть?» Да, конечно. Тогда как ваша смерть может быть худшим из сценариев?[121]

Отсюда мы видим, что крах индивида – не такое уж важное событие в сравнении с крахом коллектива. И конечно, сильнее всего стоит тревожиться об экоциде – необратимом уничтожении всей нашей среды.

В терминах эргодичности: моя смерть в игре в русскую рулетку не эргодична для меня, но эргодична для системы. Принцип предосторожности, как мы с коллегами сформулировали, касается самого верхнего уровня.

Почти каждый раз, когда я рассказываю о принципе предосторожности, какой-нибудь сверхобразованный мудрец говорит: «Мы рискуем, когда переходим улицу», – зачем же так сильно волноваться из-за системы? Эта софистика обычно меня злит. Одно дело, что пешеход рискует умереть в один день из 47 тысяч лет; важнее то, что моя смерть – не худшее, что может произойти, если только она не связана с другими смертями.

Или:

Хуже того, как я показал в «Антихрупкости», хрупкость компонентов системы (при условии, что их можно восстановить и заменить) – необходимое условие, чтобы обеспечить устойчивость системы как таковой. Будь люди бессмертными, они вымерли бы по случайности – или постепенно утратив приспособленность к среде. Более короткий срок жизни людей позволяет геному меняться от поколения к поколению, чтобы подлаживаться под переменчивую среду.

Рис. 6. Принятие личного риска ради спасения коллектива – это «храбрость» и «благоразумие»: тем самым вы уменьшаете риски для коллектива

Почему в число античных добродетелей входят и храбрость, и благоразумие? Добродетель, как она описана в «Никомаховой этике» Аристотеля, включает в себя: софросину, благоразумие и форму здравого суждения, которое автор более широко определяет как фронезис. Совместимо ли все это с храбростью?

В нашей системе координат – вполне совместимо. Более того, как сказал бы Жирный Тони, это «всяко одно и то же». Почему?

Я могу проявить храбрость, спасая тонущих детей и рискуя своей жизнью, и этот поступок будет вполне благоразумен. Умерев, я пожертвую нижним уровнем на рис. 6 ради блага верхнего.

Храбрость – в соответствии с греческим идеалом, который Аристотель получил в наследство от Гомера (через Солона, Перикла и Фукидида), – не может быть эгоистической:

Эгоистическая храбрость – не храбрость вовсе. Когда дурак играет в казино, это не подвиг, особенно если дурак рискует деньгами других людей или ему нужно кормить семью[122].

Последняя глава переопределяет рациональность в терминах реального выбора, в отличие от «веры»; такая рациональность может весьма эффективно побудить нас избегать того, что угрожает выживанию системы. Если для этого придется стать суеверным, аксиомы рациональности нарушены точно не будут, напротив: стоять на пути у такого суеверия – иррационально. Если суеверия обеспечивают нам эргодичность – почему нет?

Вернемся к Уоррену Баффету. Он сделал миллиарды вовсе не на анализе эффективности затрат; скорее он установил мощный фильтр – и пользовался возможностями, которые одолевали порог вхождения. Баффет сказал: «Разница между успешными и действительно успешными людьми в том, что последние говорят “нет” почти на любое предложение». Вот и наша прошивка наверняка приспособлена к тому, чтобы говорить «нет» хвостовому риску. Ведь заработать деньги, не принимая хвостовой риск, можно миллионом способов. И миллионом способов можно решить все проблемы (скажем, накормить мир), не прибегая к сложным технологиям, которые делают нас хрупкими и чреваты хвостовой катастрофой. Когда я слышу, как кто-то говорит: «Нам нужно принять (хвостовой) риск», – я понимаю, что это не выживший практик, а ученый-финансовед или банкир; последние, как мы видели, терпят крах почти всегда, причем обычно за счет других людей.

Отказ от новых неустойчивых технологий обойдется нам недорого. Если я буду лелеять свою «утонченную паранойю», пусть я окажусь не прав, – цена для меня будет невысока. Если моя паранойя спасет меня хоть однажды, этого будет достаточно.

«Антихрупкость» показывает, что мы путаем риск краха с вариациями и флуктуациями, – и это упрощение нарушает более глубокую и строгую логику вещей. Я доказываю, что любовь к риску, систематическое «выпуклое» прилаживание и принятие рисков, не скрывающих хвостовые потери и сулящих хвостовые приобретения, – это правильно. Переменчивое не обязательно рискованно, но верно и обратное. Прыжок со скамейки может быть полезен вам и вашему скелету, прыжок с двадцать второго этажа – никогда. Мелкие повреждения могут быть благотворны, крупные – уже не могут; их последствия необратимы. Страх перед одними классами событий не оправдан, перед другими – оправдан. Риск и крах – «всяко не одно и то же».