— К нам, сюда! — заорали ребята и бросились навстречу девочке.

Орина, на мгновение присев, увидела: за бегущими колесами — поезд спринтерски работал черными чугунными локтями, так что все вывернутые не в ту сторону суставы ходили ходуном — стояли псы и автоматчики, пережидая состав…

Грохочущая махина, подписанная «Новосибирск — Адлер», проскочила: и сразу слышны стали лай и немецкая речь. Овчарки мчались с той стороны, гравий разлетался из-под стремительных лап. Павлик Краснов, перескакивая через линейные преграды, распахнул руки, готовый подхватить кроху на руки. Каллиста Яблокова споткнулась об очередной рельс и… упала. И снова, откуда ни возьмись, наскочил состав — на этот раз разделив Павлика и Каллисту, которая поднималась на ноги… Ребята бросились перед молотящими колесами на землю: первая овчарка вновь прыгнула, готовая растерзать ребенка… И откуда-то, кажется из дверей поезда «Воркута — Ленинград», выскочила… волчица и в полете сбила пса… который отлетел под колеса. Их обдало кровавым, плеснувшим из-под чудовищного чугунного гонца. А Каллиста метнулась на спину волчице, вцепилась в холку, пригнулась — и они помчались наперегонки с поездом. Овчарки жалко жались к ногам автоматчиков, а те, крича что-то и пиная псов, стреляли по всаднице и по волчице с человеческой ступней… Орина и Павлик Краснов, на ходу утирая с лиц собачью кровь, тоже бросились бежать — прочь, прочь… Ленинградский скорый уже пропал. Свояченица-волчица с маленькой всадницей свернула за штабеля шпал, а после, проскочив под колесами стоящего тепловоза, скользнула в депо.

Ребята, бежавшие в другую сторону, успели миновать рельсовое поле. Впереди уже виднелась неразбериха кирпичных строений, уводящих в путаницу деревянных переулков, где они могли бы затеряться, как вдруг из проулка вывернули мотоциклисты в рогатых касках и очках, похожих на водолазные маски, и преградили им путь. Орина, стремительно оглянувшись, совсем близко увидела морды овчарок с оскаленными клыкастыми пастями и зажмурилась. Но собак отозвали, крикнув: «Zurück!», в спину Орине и Павлику ткнулись автоматные стволы, они услышали — а скорее ощутили — хорошо знакомый вдох-выдох: «Hände Hoch!» — и подняли руки.

Их куда-то вели. Идти с поднятыми руками было очень неудобно: ребята то и дело спотыкались, особенно неуклюжий Павлик Краснов.

— Нас… повесят? — спросила Орина и взглянула на Павлика, который беззвучно шепнул: «По-езд!» — дескать, ежели что, мы должны оказаться по другую сторону состава…

Она кивнула, но поезда, увы, не было. Да они бы и не успели…

Послышалось мычанье, блеянье, меканье… На миг ей показалось, что она дома, встречает вместе с бабушкой стадо, которое гонит из леса Володька-пастух — сын Нюры Абросимовой и отец Павлика. Орина зажмурилась: вот сейчас умная Фроська повернет к своим воротам, а овцы — за ней… Она открыла глаза: их подвели к товарняку, вагон казался живым — это он мычал и блеял. Возле дверей дежурили часовые — в таких же рогатых касках, с такими же укрытыми повязкой лицами и двуглавыми орлами на петлицах, как у всех немцев; солдат рукой в черной перчатке отодвинул задвижку — им приказали лезть в вагон, подталкивая и приговаривая: «Schneller! Schneller! Die Zeit erwartet nicht die Schweine!»

Орина, залезая, споткнулась — и рухнула в сено. Павлик Краснов опустился рядом. Вагонную дверь задвинули и закрыли снаружи — тьма сгустилась: единственное окошко, забранное решеткой, находилось под потолком. Почти все место в вагоне занимала скотина, для людей оставался узкий пятачок коридора. Слышалось тяжкое тревожное шевеление запертых вместе с ними копытных. Когда глаза привыкли к сутеми — в окошко проникал свет прожектора, — они разглядели коров, овец, коз; морды животных медленно двигались на разных уровнях. К счастью, скот был отделен от них какой-то ржавой сеткой, только кое-где в отверстия просовывались единичные острия рогов.

И вагон тронулся. Животные, когда поезд дернуло, попадали друг на друга — наверное, кого-то стоптали, скот заревел пуще.

— Едем, — выдохнула Орина.

Павлик Краснов кивнул и спросил:

— Только вот куда?!

Поглядев на страшно мычащее стадо, сбившееся за решеткой, сын пастуха спросил:

— Может, дать им сена? Наверняка скотина голодная…

Орина кивнула, и Павлик Краснов, взяв охапку, перекинул ее через сетку, после еще одну. Он подобрался к лежащей Орине и принялся выдергивать сено из-под нее — она, хватая остатки, засмеялась:

— Оставь же нам что-нибудь…

Поезд набирал скорость. Павлик бросил свое занятие и сел с краю. Орина сказала так тихо, что из-за мычащего и блеющего стада он еле разобрал:

— Павлик, а поцелуй меня…

— Что?

— Поцелуй меня в лицо.

— Что?

— Ты должен поцеловать меня, Павлик! Поцелуй меня! — Она схватила его руку и потянулась к нему. — Павлик… — она понизила голос, не зная, слышит ли он ее. — А я видела тебя голым… Представляешь? Еще там, дома, когда мы были маленькими… Я никого из мальчишек… из мужчин… не видела голым… только тебя. Ты… такой смешной! А ты бы хотел увидеть меня?.. Только тут так темно… Ну поцелуй же меня…

К решетке прижимались искаженные темнотой и бегущими заоконными бликами странные рогатые морды, которые, казалось, прислушивались…

— Я… не могу. Я думаю…

Скот снова заревел по-своему: на разные голоса.

— Я знаю, что ты думаешь, ты думаешь, что она права, да?! Что я — Крошка, да?! Ну пускай, пускай она права. Я потому что узнала, и говорю, и прошу, а то бы… Потому что я не хочу, чтоб это был какой-то там Адам, чтоб это был другой, а это будет другой, а я хочу, чтоб это был ты! Ты слышишь меня, Павел? — она уже почти кричала.

— Что?

— Что. Ты такой смешной… И ты не похож на человека…

— Почему… почему это я не похож на человека?!

— Я не так выразилась. Вы все… не похожи на человека. Ведь туловище — оно как второе лицо, пускай пародийное. Мы все — двуличные. Только у нас и второе лицо человеческое, а у вас — нет… Вот смотри, что у меня: грудь — как будто два глаза, ну пускай в базедовой болезни, а пуп — это крошечный нос, а дальше — рот, пускай в кривой ухмылке. А у вас что: у вас все время высунут язык, и еще гланды вывалились. А разве у человека может быть все время высунут язык? Разве человек может ходить с высунутым языком? Это уже тогда не человек. Понял теперь?! Хорошо, что на вас штаны, а то бы мы все умерли со смеху… или со страху…

— Крошечка, я не узнаю тебя! Ты… стала взрослой. Ты так страшно изменилась… Мне хочется плакать…

— Павлик, ты должен, должен, должен меня поцеловать! Я знаю, что должен, тогда — ничего этого… того, что она наговорила, не будет! А я не изменилась… Но могу… Ты должен поцеловать меня, чтобы я осталась собой, чтобы не изменилась, чтобы мы встретились, наконец! Ну же… Вот она я, Павлик… Ты… молчишь?! Ну что ж… А можно… тогда я… можно я тебя тогда поцелую? Ты такой ужасно, ужасно смешной. И я так люблю тебя, Павел!