– И все-таки, я еще раз обращаюсь к вам, господин Васильчиков, с предложением изменить принятое решение, – старательно выговорил Доршт.

– Я уже дал ответ и не вижу оснований для его пересмотра.

– Но позвольте, зачем же ставить на карту свою жизнь из-за каких-то слов, – не унимался финансист.

Пейхович дотронулся рукой до предплечья секунданта и обреченно проговорил:

– Оставьте, Вениамин Яковлевич, эти попытки. Они бесполезны.

Видя непреклонность однополчанина, корнет достал из кармана двухкопеечную медную монету и пояснил:

– Теперь, господа, необходимо выбрать оружие. Кому выпадет это право – решит жребий.

– Орел, – проронил Яков и закусил губу.

– Решка, – сказал поручик.

Монета взвилась вверх и тут же упала.

– Орел, господа. А значит, вам первому выбирать оружие, – обращаясь к противной стороне, заключил корнет и вытащил из саквояжа пару пистолетов. В сопровождении второго секунданта он исчез за раскидистыми кустами боярышника и зарядил только один револьвер. Вернувшись, он протянул для выбора оба оружия Пейховичу.

Бледный как полотно Яков неуверенным движением взял в руки ближний к нему пистолет и прислонил его к груди, как ребенок прижимает любимую игрушку, боясь, что ее отберут. Голос его дрожал, но был исполнен достоинства.

– Я готов, господа. – Коммерсант нервно сглотнул солоноватую слюну, смешанную с привкусом крови прокушенной губы.

Васильчиков не раздумывая протянул руку за оставшимся револьвером и стал напротив Пейховича. Аверьянов тем временем вынул из саквояжа кусок ткани и, отойдя в сторону на десять саженей, объявил:

– Господа, прошу вас взяться за концы платка. Стреляться – на счет три.

Ствол пистолета поручика метил как раз в сердце противника, который тоже направил оружие в грудь своего визави, одновременно удерживая левой рукой край материи.

Все молчали, затаив дыхание.

Корнет скомандовал:

– Раз. – Яков поднял глаза к небу, и в животе у него сделалось тоскливое, противное, почти обморочное замирание. – Два. – Поручик с отрешенным видом смотрел куда-то вбок. – Три. – Выстрел рваной струной рассек утреннюю тишину неба, подняв из насиженных гнезд прибрежной травы гнездившихся птиц. Звук отразился от гладкой поверхности воды и, многократно от этого усилившись, эхом разнесся далеко по округе, привлекая внимание случайных людей. Они останавливались и с озадаченным видом недоуменно вертели головами по сторонам. Пороховой дым рассеялся, и в нем, как в ушедшем сне, растворились без остатка очертания второго человека, только что здесь бывшего. На месте дуэли остался стоять… Васильчиков. Пейхович, с широко раскрытыми глазами и наивной, будто детской улыбкой, лежал на спине, разбросав руки, словно пытаясь обнять бескрайнее небо.

Доршт, не сумев сдержаться, отвернулся и суетливо полез в карман за платком. Поручик вернул пистолет корнету и, не обращая ни на кого внимания, молча зашагал в гору, насвистывая мотив полковой песни. Пораженные его спокойствием, секунданты, казалось, вросли в землю, не в силах сдвинуться с места. Шагов через пятьдесят Васильчиков остановился и, обернувшись, крикнул:

– Господа, вам желательно поскорее убраться отсюда.

Вышедшие наконец из ступора Аверьянов и Доршт опомнились и догнали офицера. Поравнявшись с ним, корнет спросил:

– Послушайте, поручик, вы так равнодушны ко всему случившемуся, что создается впечатление о вашем полном безразличии к собственной судьбе. Неужели вам совершенно наплевать на свою жизнь?

– Вот и лето закончилось… Теперь дожди, слякоть, а с нею – полнейшая провинциальная скука, – грустно проговорил поручик, оставив вопрос без ответа.

Смотрю – и что ж в моих глазах?

В фигурах разных и звездах

Сапфиры, яхонты, топазы,

И изумруды, и алмазы,

И аметисты, и жемчуг,

И перламутр – все вижу вдруг!

Лишь сделаю рукой движенье –

И новое в глазах явленье!

А. Е. Измайлов

– Ох и урожайный нынче год, Ефим Андреевич! Как Жиха порешили на Яблочный Спас, так дальше все наперекосяк и пошло; только подбирать и успеваем… что ни день, то новый труп. Вон, второго дня ни с того ни сего коммерсант на пруду застрелился. А каким гоголем ходил, а? Важный был, как Евгений Онегин! Смотрю как-то – идет, индюковатый такой, но все на нем чин чинарем: перчаточки белые, тросточка, сюртучок с галстуком и котелок… А как же без котелка-то? Без котелка никак нельзя, особливо когда жара под тридцать градусов… А я вам вот что скажу, Ефим Андреевич: вся эта интеллигенция и плевка не стоит. Вот возьмите и пошлите их на боевое задание, как нам с Фаворским давеча пришлось… Что ж, думаете, справятся они со злодеями-то? Нет! Назад такого драпу дадут, что о-го-го! – поминай, как звали! Одного я в толк взять не могу – ну кому этот аптекаришка не угодил? Жил хуже дворника: ни семьи, ни угла… а его хрясть и в самую животину ножичком, как кабана, – дымя папироской, рассуждал теперь уже коллежский секретарь Антон Филаретович Каширин. На груди его засаленного сюртука на георгиевской ленте серебром переливалась недавно полученная медаль за храбрость.

– Это вы, Антон Филаретович, верно подметили. Мотив этого убийства непонятен. Украсть у него – что с голого рубашку снять… Да и в аптеке о нем отзывались неплохо: «тишайший был человечек, безобидный; врагов у Петра Никаноровича не было, но и дружков закадычных тоже не водилось». Вот такую нам с вами задачку арифметического свойства душегубец и подкинул, – потягивая носом табак с подушечки большого пальца, сокрушался Поляничко.

Несмотря на распахнутое окно, в тесном помещении находиться было невыносимо и главным образом из-за тошнотворно-приторных запахов внутренностей мертвого человека, заполонивших комнату. От одного их вида могло стошнить. Именно это и произошло со следователем судебного департамента, имевшим неосторожность первым из всей следственной группы войти в незапертую дверь провизорского жилья. Уже четверть часа из дворовой уборной, то утихая, то снова усиливаясь, доносились раскатисто-гортанные звуки, которыми Чебышев, выворачиваясь наизнанку, «пугал» жильцов доходного дома.

…Провизор Савелов сидел на старом деревянном стуле, широко расставив ноги и удерживая окровавленными руками вывалившиеся из разрезанного живота внутренности. Он так и умер, удивленно рассматривая собственные кишки, через тонкие стенки которых было видно съеденную за ужином пищу. Кровь растеклась по комнате в три разных ручья, соединившихся в одно русло уже под самой дверью.

Первой обнаружила убитого молочница. Она, как обычно, рано утором принесла к порогу аптекаря крынку свежего молока и случайно обратила внимание на подернутый пленкой, буро-красный кровяной сгусток. Толкнув дверь, торговка остолбенела от представшего перед ее глазами ужасного зрелища и была не в состоянии пошевелиться. Страх сковал мышцы и начисто лишил женщину голоса, и она, испугавшись внезапно нахлынувшей беспомощности, потеряла сознание. На громкий стук упавшего тела выглянули соседи. Они-то и вызвали полицию.