Тогда я замолчала и принялась рыться в чемодане в поисках бутерброда.

– Кто там? – испуганно спросила женщина.

Дрожащий огонек наполнил вагон длинными, изломанными тенями. Я потянулась навстречу им и, потихоньку выбравшись из своей ниши, заглянула за баррикаду ящиков.

Ребенок был завернут в несколько одеял, отец высоко поднимал спичку, отблески пламени дрожали на перепуганном лице матери.

Криста и Рудольф еще долго благодарили меня за то, что я успокоила их сына. «Кстати, как ты это сделала?» Звали его Томас, было ему всего шесть месяцев, и непривычная обстановка так его напугала, что он не хотел даже молока.

– Вас кто-нибудь ждет в Берлине? – спросила я первое, что пришло в голову.

– Нет, мы там никогда не были, просто это был единственный способ уехать, – ответил Рудольф. – Что-нибудь придумаем.

Меня в Берлине тоже никто не ждал, но Рудольф, казалось, был парнем надежным и основательным – может, и для меня что-нибудь придумает? Я спросила попутчиков, не хотят ли они есть. Когда спичка догорела, Рудольф зажег следующую. Криста пристроила ребенка на подстилку из одеял, и тот наконец задремал. Мы выложили все, что взяли с собой, на две салфетки, и съели все это вместе, ведь люди всегда могут устроить себе пир, даже если они оказались в заставленном ящиками тесном пространстве, даже если они сидят взаперти в товарном вагоне. Вот как, оказывается, становятся друзьями – взаперти.

Я плохо помню то путешествие: поезд, конечно, иногда останавливался, но мы так и не нашли ни единой щели, куда можно было бы выглянуть и понять, в городе мы, в лесу или в поле, и поэтому не знали, где находимся, день сейчас или ночь – сплошное белое безмолвие. Может, кругом действительно белым-бело от снега, но ты все равно не увидишь. Мы прижимались друг к другу, чтобы согреться, зевали от скуки, беспокойно вздрагивали, Слушая легкое посапывание спящего ребенка, я думала о Паулине: где она сейчас, сильно ли выросла, встречу ли я ее в Берлине? Мы дрожали под одеялами, страдая от жажды, а воды становилось все меньше, и мы едва касались губами горлышка бутылки, слегка смачивая их, – нам хватало и этого; считали, сколько спичек осталось, – Рудольф теперь зажигал их, лишь когда Криста переодевала ребенка, обкаканные подгузники мы складывали в углу, привыкнув к зловонию; много болтали. Порой Рудольф и я играли с Томасом, слушали, как он смеется от щекотки, укачивали его вместо Кристы, измотанной частым плачем, укладывали головкой к себе на шею или массировали ему живот. Помню бутерброды, которые мы жевали в темноте, стараясь растянуть на подольше; журчание мочи в жестяной кастрюле Кристы – струя как жемчужное ожерелье, пропускаемое между пальцев; едкий запах, напоминавший о подвале на Буденгассе; достоинство, с которым каждый старался сдерживать другие телесные позывы до самого места назначения. «Дерьмо – доказательство того, что Бога не существует», – говорил Грегор; но, сочувствуя низменным, непобедимым и при этом невинным потребностям моих попутчиков, я понимала, что только эти потребности и достойны любви.

Когда поезд остановился на тринадцатой по счету станции, мы еще не знали, что это конечная, что мы наконец-то в Берлине.

44

Шумный, переполненный вокзал, люди идут так быстро, что я пугаюсь: вдруг затопчут? Те, что позади, обгоняют меня, идущие навстречу сворачивают в последний момент, отталкивая меня одним движением бедра, – и вот я стою зажмурившись, словно кошка на шоссе, ослепленная светом фар. Тяжесть чемодана заставляет склоняться чуть вправо, но в то же время придает мне некоторую уверенность, и потом, надо же за что-то держаться.

Я ищу уборную, так как решила не делать этого в поезде и теперь едва сдерживаюсь. Очередь не слишком длинная, я прохожу быстро. Гляжу на себя в зеркало: зрачки тонут в темных воронках глаз – кажется, будто они долго искали и наконец нашли самые глубокие впадины на лице. Щелкаю заколкой на виске, приглаживаю волосы, чуть подкрашиваю губы – яркое пятнышко на бледном лице. «Лишь бы покрасоваться», – говорила Герта. Но сегодня особенный день, оно того стоит.

В толпе я всегда терялась, да и поездом давно не ездила, так что путешествие меня немного пугало. Но иначе никак: возможно, это был мой последний шанс.

Хочется пить, но и здесь очередь, я пристраиваюсь в конец. Женщина передо мной вдруг говорит:

– Пожалуйста, проходите, я вас пропущу.

Ей нет и тридцати, вся в веснушках: на лице, на груди, на руках… Мужчина впереди оборачивается:

– Давайте, мамаша, передо мной будете.

– Пропустим дамочку? – слышится чей-то громкий голос.

– Это вовсе не обязательно, – слабо возражаю я, вцепившись в чемодан, но женщина с веснушками уже ведет меня вперед, чуть подталкивая в спину. Морщинистое лицо да исхудавшие руки – вот и все, что они видят.

Выпив воды и еще раз поблагодарив людей в очереди, я направляюсь к выходу. Солнце бьет в оконные стекла с такой яростью, будто хочет стереть с лица земли город, начинающийся сразу за вокзалом. Выходя наружу, я прикрываю глаза рукой и пару раз моргаю – только тогда площадь перестает расплываться. Интересно, где здесь стоянка такси? Часы по краям фасада, с обеих сторон от аркады верхнего этажа, показывают без двадцати два.

Симпатичное местечко, этот вокзал в Ганновере.

Сообщив адрес таксисту, я опускаю стекло, откидываюсь на спинку сиденья и начинаю разглядывать проносящийся мимо город. По радио объявляют, что сегодня в Шенгене подписана конвенция об открытии границ между ФРГ, Францией, Бельгией, Люксембургом и Нидерландами.

– Где этот Шенген?

– Кажется, где-то в Люксембурге, – отвечает таксист, но больше ничего не добавляет: похоже, он не настроен разговаривать.

Смотрюсь в зеркало заднего вида: губы потрескались, четкая линия помады кое-где прерывается. Пытаюсь поправить ногтем – на встрече с ним я хочу выглядеть молодцом. По радио обсуждают футбольный чемпионат мира в Италии: вечером в Милане Германия сыграет против Колумбии. Почему бы нам не поговорить об этом, то есть о футболе? Правда, ему футбол никогда не нравился, а я и вовсе в нем ничего не понимаю, но чемпионат мира – другое дело, его все смотрят. Надо же с чего-то начать разговор.

Такси тормозит, водитель выходит, достает из багажника чемодан, протягивает мне. Останавливаюсь у стеклянной двери, вижу отражение своего лица; ярко-красное пятно только подчеркивает его бледность, контур помады не совпадает с линией губ. Достаю из кармана носовой платок и решительно стираю ее: уж лучше буду совсем бесцветной.

Двери лифта открываются, и я узнаю профиль Агнес, которая ждет свой традиционный кофе у автомата: лет на десять моложе меня и очень неплохо сохранилась, несмотря на живот, туго обтянутый синими брюками – того и гляди треснут по швам. Впрочем, кожа у Агнес все еще свежая, да и лицо не подает признаков старения. Схватив свой стаканчик, она дует на него, пару раз взбалтывает кофе пластиковой палочкой, чтобы размешать сахар, и наконец видит меня.