Кара наконец настигла меня, и это оказался вовсе не яд, не смерть, а жизнь. Какой же Бог садист, папа, он наказывает меня жизнью. Он воплотил мои мечты и теперь хохочет во все горло, сидя на своих небесах.

В пятницу, вернувшись домой, я обнаружила, что Йозеф с Гертой, накинувшей кардиган (к вечеру посвежело), уже сели ужинать: видимо, собирались лечь пораньше. Герта едва кивнула мне, а Йозеф, напротив, был внимателен, как всегда, но причиной холодности жены не интересовался.

Стоило лечь в постель, как все тело свело судорогой. Голова пульсировала, будто ее сжимали раскаленными щипцами, почки горели, левый сосок кололо, словно кто-то решил зашить его цыганской иглой: нечем тебе будет кормить своего ребенка, хочешь родить – придется воровать молоко у Крумеля.

Утром я встала совершенно разбитой. И сразу, едва успев продрать глаза, заметила темное пятно на простыне. Ночная рубашка тоже оказалась перепачкана. Кровотечение! Я потеряла ребенка! Потеряла ребенка от Циглера! Упав на колени, я уткнулась лицом в матрас, обхватила живот, пытаясь удержать его: не уходи, не будь как все, останься со мной! Потом коснулась грудей – они были мягкими, не болели, только легкий, едва заметный дискомфорт, а ведь я проверила не один раз.

Нет, я точно не была беременна от Циглера.

«Так бывает, – сказала бы Эльфрида, – странно, что ты, берлиночка, об этом не знаешь. Стоит только расстроиться или переутомиться, и цикл тут же скачет. Ну или проголодаться, но ты, в отличие от меня, не голодаешь. У меня здесь цикл тоже сбился. Выходит, мы с тобой все-таки синхронизировались, как и говорила Лени».

Прижавшись щекой к матрасу, я оплакивала Эльфриду, пока простыня не промокла насквозь. Потом, услышав гудок автобуса, пристегнула булавкой прокладку, быстро оделась и вышла, оставив на простыне багровое пятно, чтобы Герта увидела.

А в автобусе, прислонившись виском к стеклу, заплакала снова – о ребенке, которого у меня никогда не будет.

41

Беата не ошиблась: вскоре дела фюрера пошли совсем плохо. В июле его предали свои же (при этом едва не выйдя сухими из воды), чуть больше месяца спустя он потерял на Западном фронте полмиллиона человек, остался без гарнизонов и артиллерии, в результате чего союзники освободили Париж. Сталин на противоположном конце Европы добился еще более явного преимущества: он захватил Румынию, подтолкнул Финляндию к капитуляции, а Болгарию – к официальному выходу из войны, взял в плен пятьдесят немецких дивизий в Прибалтике. «С каждым днем он все ближе», – повторяли генералы. Начальники штабов один за другим получали выволочки, пытаясь убедить Гитлера, но тот ничего не хотел знать: как говорил Фридрих Великий, армии будут сражаться, пока измотанный противник не капитулирует. А уж они его измотают, отстояв честь Германии: клянусь, пока я жив, я не допущу повторения 1918 года, – и он бил себя в грудь правой рукой, пряча за спиной левую, теперь уже полностью охваченную тремором, причину которого Морелль так и не выяснил. Хватит россказней о том, что русский Иван у наших ворот, кричал фюрер, это лишь происки Советов.

Всего этого мы, разумеется, не знали, до нас доходили только слухи. Слушать вражеские радиоголоса было запрещено, Йозеф изредка все-таки натыкался на английскую или французскую волну, но мы мало что понимали. Однако всем было ясно, что Гитлер лжет, что он окончательно потерял контроль над ситуацией, что он терпит поражение и всех нас тянет за собой вместо того, чтобы признать это. С тех пор его многие возненавидели. А вот мой отец ненавидел с самого начала. Мы ведь никогда не были нацистами: ни единого нациста в семье, кроме меня.

В ноябре я снова очутилась в бывшем директорском кабинете – на этот раз даже уловок не потребовалось: охранник без лишнего шума отозвал меня в сторону, и остальные решили, что я просто иду в уборную. Но я никак не могла понять, что Циглеру от меня нужно, мы ведь не разговаривали с ним уже несколько месяцев, – и кулаки сами сжимались от гнева.

Конечно, после той ночи, когда я отказалась взять записку, мы довольно часто виделись, то в коридоре, то в столовой. И все же сегодня мне показалось, что он изменился: на лбу проявились залысины, обветренная кожа лоснилась на крыльях носа и подбородке.

Я прижалась к двери, готовая в случае чего выскочить наружу.

– Тебе нужно спасаться. – (От кого же это, интересно, если не от него самого?)

Циглер вышел из-за стола, но остановился в паре метров и скрестил руки на груди, как бы говоря: «Я не опасен». Он сказал, что советские войска уже близко, они будут грабить, сжигать дома, нам всем придется бежать. Фюрер до последнего был против, не желая покидать Восточный фронт, говорил, что его присутствие будет для солдат путеводной звездой, но самолетов в небе над Вольфсшанце становилось все больше, и оставаться здесь мог только полный безумец. Так что через несколько дней Гитлер вместе со всеми секретаршами, поварами и ближайшими соратниками отправится в Берлин. Остальной персонал тоже эвакуируют, но не раньше, чем будут взорваны бункеры и бараки.

– И что ты мне предлагаешь? Попросить Гитлера меня подвезти?

– Роза, пожалуйста, перестань. Не понимаешь, что мы разгромлены?

Вот и все. Я потеряла отца, мать, брата, мужа, Марию, Эльфриду, а по большому счету и несчастного математика Вортманна, разве что сама еще цела. Но конец уже не за горами.

– Гитлер отбывает двадцатого вместе с верхушкой вермахта. Гражданским служащим перед отъездом еще придется заниматься организационными вопросами, документами, снабжением, так что в поезд они сядут только через несколько дней. Ты поедешь с ними.

– И зачем им брать меня с собой?

– Я придумаю, как тебя спрятать.

– А кто тебе сказал, что я буду прятаться? И потом, что со мной сделают, если найдут?

– Это единственный способ. Когда люди поймут, что деваться некуда, начнется паника. Сейчас у тебя есть шанс уехать. И подходящий поезд.

– Не собираюсь я садиться ни в какой поезд! Куда это ты меня отправляешь?

– В Берлин, я же сказал.

– С чего бы мне тебе доверять? И почему я бегу одна, бросив остальных? Просто потому, что переспала с тобой?

– Потому что ты – это ты.

– Это несправедливо.

– В жизни вообще маловато справедливости. Но тут, по крайней мере, не мне решать.

Да, справедливости немного даже в любви. Кто-то, например, любил Гитлера, причем любил без памяти, – мать, сестра, Гели[20], Ева Браун, которой он однажды сказал: «Это ты, Ева, научила меня целоваться».

Я задержала дыхание, чувствуя, как пересохли губы.

Циглер подошел ближе, взял меня за руку, но я отшатнулась.

– А мои свекры?

– Пойми, я не могу прятать всех подряд.

– Без них я не поеду.