– Шшш! Я с тобой, я люблю тебя… Мы справимся, вместе мы справимся с чем угодно… Любимый, все пройдет…

Марк печально улыбнулся и поцеловал Лиду в висок:

– Ты моя утешительница…

– Марк, расскажи мне, пожалуйста… Просто расскажи мне все!

– Думаешь, стоит?

– Да. Иначе нам не выбраться из этого, ты сам понимаешь. И потом… Я ведь кое-что знаю о вашей жизни. – Лида горько вздохнула: – Я же была ее лучшей подругой.

– Не понимаю, как ты вообще могла это терпеть! Я ненавидел себя за то, что тебе приходится… Но если бы не вы с Илькой… Я ждал вас, как… как Армию спасения!

– Вам было так трудно?

– Трудно – не то слово. Лида, ведь я не любил ее. Просто подобрал, как уличного котенка. От отчаяния. Не любил, но… жалел. И это было такое мощное чувство… болезненное… мучительное…

– Яд сострадания, – задумчиво произнесла Лида. – Кто-то из классиков так определил. Стефан Цвейг, кажется.

– Яд сострадания? – повторил Марк. – Да, верно. Я был отравлен состраданием. Я так сильно жалел ее, что… иногда… ненавидел. За ту боль, которую она мне причиняла. Знаешь, что самое чудовищное? В тот день… Я вошел и сразу понял, что Вика мертва, сразу! Видел только ее спину – она же могла просто задуматься, положив голову на руки, или задремать, а я сразу понял. И была секунда… Доля секунды! Когда я почувствовал… облегчение. Я свободен! Дальше – горе, ужас, боль. Но эта доля секунды – была. И мне теперь с этим жить до конца дней, понимаешь? Я предал ее, я предал ее в смерти.

– Поэтому ты так мучаешься! Марк, послушай…

– Подожди! Но самое жуткое не это. Мне разное снится, и бывает, что она оказывается живой! Я вхожу, понимаю, что Вика мертва, чувствую освобождение – со стыдом, с душевной болью, но чувствую! И в этот момент Вика поворачивается и смеется. И я понимаю, что освобождения не будет, никогда. Это – навечно.

– Бедный…

– Еще она на меня смотрит. Во сне.

– И что?!

– Ничего. Просто смотрит. Помнишь, какие у нее глаза? Пушистые ресницы, черные… И это доверчивое детское выражение, которому совершенно невозможно противостоять – ты просто сдаешься, и все…

– Да, я знаю, о чем ты!

– И вот я смотрю в эти глаза, и мне начинает казаться, что там кто-то есть, кто-то совсем другой, понимаешь? Как в автомобиле за тонированными стеклами – чувствуешь, кто-то сидит, а не видно. А потом этот кто-то проявляется в ее взгляде, и он уже не детский, а…

– Злой, насмешливый и пронзительный. Взгляд злобного тролля.

– Да! Откуда ты знаешь?!

– Я видела. И ты наверняка видел это наяву, поэтому тебе и мерещится.

– Она действительно заходила по ночам в мою комнату и смотрела на меня. Стояла и смотрела. В темноте. И я просыпался. Сначала не понимал, в чем дело. Приставал с вопросами. Потом перестал, стал делать вид, что сплю. Она стояла какое-то время, потом уходила. А я уже не мог заснуть.

– Ты знаешь, я вдруг подумала… Может, она не зря к нам приходит? Может, она чего-то хочет от нас?

– К нам? – поразился Марк. – Ты что, тоже ее видишь?

– Бывает, да. Но не так ужасно, как у тебя. – Лида вовсе не хотела рассказывать Марку о собственных ночных кошмарах, а теперь, когда нечаянно проговорилась, постаралась смягчить впечатление: – Она мне снится почему-то маленькой девочкой, совсем ребенком – то потерялась, то еще что-нибудь такое же, совсем детское!

На самом деле сны были вовсе не такие безобидные – Лида порой просыпалась от ужаса. Чаще всего ей снилось, как она укладывает спать Вику, а та испуганно моргает своими необыкновенными ресницами и шепчет: «Я боюсь! Там чудовище! Под кроватью!» Лида нагибается посмотреть и видит еще одну Вику, съежившуюся от ужаса, которая прикладывает палец к губам и почти беззвучно шепчет: «Это не я! Там, на кровати! Не я…»

– Ты знаешь, я думаю, нам надо с Синельниковым повидаться, – сказала Лида, с состраданием глядя на Марка. – Он там кое-что нарыл, а у меня есть некоторые догадки.

– Какие еще догадки?! О чем?

– Нет, еще рано. Я не уверена. Если бы ты мне рассказал побольше!

– Нет. Не сейчас. Я не могу. Потом.

– Марк, ну что ты! Конечно, не сейчас! Когда сможешь. Просто мне кажется, тебе было бы лучше выговориться!

– Да, наверно… Но пока я не в силах.

В конце декабря Шохины всем табором поехали в Трубеж: надо было проверить дом, а Илька просто мечтал попасть на музейную елку, да и Синельниковы зазывали на Новый год. Лида с Сережкой действительно за спиной у Марка затеяли целое расследование, но результаты привели их в смятение, и они в долгих телефонных переговорах обсуждали: надо ли рассказывать все это Шохину или нет? В конце концов решили, что надо. «Иначе он сдохнет от чувства вины!» – сказал Сережка, и Лида согласилась. Оба ожидали этого разговора с трепетом.

Пару дней они обживались в Трубеже, где стояли настоящие рождественские морозы. Синее небо, яркое солнце, сверкающий иней, хруст снега под ногами – все это изумляло Лиду с Илюшкой, привыкших к московским бесконечным сумеркам и слякоти. Дом прилаживался к ним заново: скрипел половицами, стучал форточками, вздыхал и потрескивал. Лида с тревогой поглядывала на Марка, который становился все угрюмее, но молчала. Вечером второго дня Марк мрачно спросил:

– Ну что, когда Синельников притащится? Вам же не терпится поделиться своими открытиями, сыщики хреновы!

– Марк, если ты не хочешь… Если тебе трудно, так и не надо!

– Но ты же считаешь, что нужно?

– Милый, это будет тяжелый разговор. Очень тяжелый. Но мне кажется, лучше не тащить эту тяжесть в новый год, а оставить в старом. Лучше один раз… перетерпеть, чем все время страдать. Ты не согласен?

– Вскрыть нарыв, что ли?

– Вроде того!

– Ладно.

Они отправили Илюшку к Синельниковым, чтобы поговорить на свободе. Лида накрыла стол: водка, какие-то закуски. Приехал Сережка, весь розовый от мороза. Он тоже нервничал и с опаской поглядывал на Марка, хотя старательно улыбался и много болтал. Наконец, уселись и выпили – со свиданьицем! Марк мрачно закусил куском черного хлеба с селедкой, а Синельников, подцепив огурец, вопросительно взглянул на Лиду:

– Ну, что? Кто начнет?

– Я думаю, сначала ты. У тебя факты, а у меня… домыслы в основном. Марк, ты как? Готов?

– Угу. Давайте, не томите. Что там у вас такого… страшного?

Синельников вздохнул: то, что он собирался рассказать, действительно было страшно, особенно для Марка. Но… куда деваться? Он еще раз вздохнул, почесал затылок, поморщился и заговорил, сразу превратившись из старого доброго друга в проницательного и жесткого опера:

– Ты знаешь, что Виктория мне никогда не нравилась. Поэтому можешь думать, что я пристрастен. Но это не так. Прости за то, что причиню тебе боль, но мне кажется, лучше знать правду…