Как ни старалась Элизабет, ей никак не удавалось встретиться с ним. Она по-прежнему верила в него, хотя никто уже не верил, и ей хотелось простить его за грубость и помочь ему в беде.

Она написала ему; он не ответил. Тогда она пошла к нему, в огромный дом с фасадом из бурого, местами глазурованного кирпича и с массивными оконными переплетами, — тот дом, где она одно время жила так счастливо, но Хенчарда там уже не было. Бывший мэр ушел из дома, где он преуспевал, и поселился в домишке Джаппа, у монастырской мельницы, в том трущобном пригороде, где он бродил ночью, узнав о том, что Элизабет не его дочь. Туда она и пошла.

Элизабет удивилась, что он решил удалиться сюда, но сказала себе, что в нужде выбирать не приходится. Вокруг по-прежнему стояли деревья, такие старые, что их могли бы посадить обитавшие здесь когда-то монахи, а через затвор бывшей мельницы по-прежнему каскадом переливалась вода, яростно шумевшая в течение многих столетий. Домик был выстроен из старых камней, оставшихся от давно снесенных монастырских зданий, и в его сложенных бутовой кладкой стенах с камнями перемежались обломки ажурных орнаментов, лепные оконные косяки и наличники средневековых арок.

В этом домике Хенчард занимал две комнаты, а Джапп, которого Хенчард когда-то нанял, ругал, ублажал и наконец уволил, был теперь его квартирохозяином. Но даже здесь Элизабет не удалось увидеться с отчимом.

— Неужели он не может принять свою дочь? — спросила Элизабет.

— Он пока никого не принимает. Так он велел говорить, — ответили ей.

Потом ей как-то раз пришлось пройти мимо складов зерна и сенных сараев, которые еще недавно были штаб-квартирой торговой деятельности Хенчарда. Она знала, что он здесь уже не хозяин, и все-таки с удивлением смотрела на знакомые ворота. Фамилию Хенчарда густо замазали краской свинцового цвета, но буквы все еще слабо проступали сквозь эту краску, словно корабли сквозь туман. Выше свежими белилами была начертана фамилия Фарфрэ.

У калитки, прислонившись к ней, стоял тощий, как скелет, Эйбл Уиттл, и Элизабет-Джейн спросила его:

— Теперь тут мистер Фарфрэ хозяин?

— Да-а, мисс Хенчет, — ответил Эйбл. — Мистер Фарфрэ купил дело и всех нас, рабочих, в придачу; и нам теперь лучше, чем раньше, хоть мне и не след говорить это вам, раз вы падчерица. Правда, работать нам потяжелее стало, зато нас больше не пугают. Ведь у меня какие были волосы, а и те чуть не все повылезли от ужаса! Теперь никто не ругается, не хлопает дверью, не лезет тебе в твою бессмертную душу и все такое, и хотя жалованье на шиллинг в неделю меньше, а я стал богаче: ведь что тебе целый свет, когда ты вечно сам не свой от страха, мисс Хенчет!

В общем, Уиттл сказал правду: предприятие Хенчарда не работало, пока улаживались дела, связанные с его банкротством, но всё снова пришло в движение, как только во владение вступил новый хозяин. С этого дня набитые зерном мешки, обвязанные блестящими цепями, снова засновали вверх и вниз под стрелой подъемного крана; волосатые руки высовывались из дверей и втаскивали внутрь зерно; тюки сена перебрасывались из сараев во двор или обратно; скрипели завертки, а весы и безмены вступили в строй там, где раньше о весе судили на глазок.

В нижней части города Кэстербриджа было два моста. Первый, из потемневшего кирпича, примыкал непосредственно к концу Главной улицы, от которой ответвлялась другая улица, ведущая в расположенные в низине переулки Дарновера; таким образом, въезд на этот мост служил границей между зажиточностью и бедностью. Второй мост, каменный, стоял на большой дороге, там, где она пролегала уже по лугам, но все еще в черте города.

Вид этих мостов говорил о многом. Ребра каждого их выступа стали совсем тупыми, частью от времени, а глазным образом от того, что их терли многие поколения праздношатающихся, которые год за годом стояли здесь, размышляя о положении своих дел и беспокойно шаркая каблуками и носками сапог по парапетам. Если же под ногу им попадался сравнительно мягкий камень или кирпич, то и на плоских его гранях появлялись ямки, выщербленные тем же сложным способом. Все швы верхнего ряда кладки на парапетах были скреплены железом, ибо отчаянные головы не раз отрывали от них каменные плиты и швыряли в реку, дерзко бросая этим вызов судебным властям.

Надо сказать, что к этим двум мостам тяготели все неудачники города — те, что были неудачливы в делах, в любви, в воздержании или в преступлении. Но почему здешние несчастливцы облюбовали для своих раздумий именно мосты, предпочитая их железным перилам, воротам или ступенькам через ограды, было не совсем ясно.

Завсегдатаи ближнего, кирпичного, моста резко отличались от завсегдатаев дальнего, каменного. Выходцы из низших слоев общества предпочитали первый мост, примыкавший к городу; их не смущал презрительный взгляд народного ока. Они были не очень важными персонами даже во времена своих успехов и если порой унывали, то не особенно стыдились своего падения. Руки они большей частью держали в карманах, талию перетягивали ремнем, а их башмаки очень нуждались в шнурках, но, кажется, никогда их не имели. Они не вздыхали, думая о превратностях своей судьбы, а плевались, не жаловались, что на душе у них кошки скребут, а говорили, что им не повезло. Джапп частенько стоял здесь в трудные времена; стаивали тут и тетка Каксом, и Кристофер Кони, и бедный Эйбл Уиттл.

Несчастливцы, стоявшие на дальнем мосту, были более благовоспитанны. Это были банкроты, ипохондрики, лица, «потерявшие место», по своей вине или по несчастному стечению обстоятельств, имеющие профессию, но бездарные, — словом, «бедные, но благородные люди», не знавшие, как убить скучное время между завтраком и обедом и еще более скучное между обедом и наступлением темноты. Стоя у парапета, они почти всегда смотрели вниз, на быстро текущую воду. Всякий, кто так стоял здесь, пристально глядя на реку, был почти наверное одним из тех, с кем жизнь по той или иной причине обошлась неласково. Неудачник на ближнем мосту не смущался тем, что его видят сограждане, и стоял спиной к парапету, взирая на прохожих; тогда как неудачник на дальнем мосту никогда не стоял лицом к проезду, никогда не поворачивал головы, заслышав шаги, но, остро переживая свое положение, устремлял глаза на воду, как только кто-нибудь приближался, и делал вид, будто глубоко заинтересован какой-то диковинной рыбой, хотя все плавающие твари давным-давно были выловлены из реки.

Так они тут стояли и размышляли; если горем их было угнетение, они воображали себя королями; если горем их была бедность, они воображали себя миллионерами; если грех — они скорбели, почему они не святые или не ангелы; если неразделенная любовь — они в мечтах видели себя окруженными поклонением Адонисами, прославленными на все графство. Некоторые так долго стояли и думали, устремив пристальный взгляд вниз, что в конце концов решались позволить своему бедному телу последовать за взглядом, и наутро их находили внизу, в заводи, там, где уже никакие горести не могли их настичь.

На этот мост однажды вступил Хенчард, как до него вступали другие несчастливцы, и пришел он сюда по прибрежной тропинке, окаймлявшей эту неприветливую окраину города. Здесь он стоял в один ветреный день, когда часы на дарноверской церкви пробили пять. Их звон, подхваченный ветром, еще плыл над сырой низиной, доносясь до Хенчарда, когда сзади него по мосту прошел человек и окликнул его по имени. Хенчард повернулся и узнал в прохожем своего бывшего десятника Джаппа, который теперь служил у кого-то другого; Хенчард его терпеть не мог и все же поселился у него, потому что Джапп был единственным в городе человеком, взгляды и суждения которого вызывали в разоренном зерноторговце презрение, близкое к полному равнодушию.