Руфь была хороша собой, ласкова, добра и совестлива. Бледное лицо Джемаймы вспыхнуло от негодования на саму себя, когда она поняла, что, признавая положительные качества миссис Денбай, она в то же время ее ненавидела. Даже воспоминание о мраморном лице соперницы болезненно раздражало Джемайму, даже звуки тихого голоса Руфи злили самой своей мягкостью. А несомненная доброта миссис Денбай была для Джемаймы неприятнее любых недостатков, в которых чувствовалось больше человеческой слабости.

«Что за ужасный демон поселился в этом сердце? — спрашивал ангел-хранитель Джемаймы. — Неужели она и вправду одержима бесами? Неужели это то самое жало ненависти, стольких подтолкнувшее к преступлению? Ненависть ко всем тем добродетелям, которые привносят в наши сердца любовь? Гнев, который в те времена, когда мир был юн, заполнил душу старшего брата и привел его к убийству кроткого Авеля?»

— О Господи, помоги мне! Я и не знала, что я так порочна! — громко вскрикнула Джемайма.

Она заглянула в темную, грозную пропасть — в собственную способность ко злу — и ужаснулась. Она боролась с демоном, но он не отпускал ее. И этой борьбе с соблазном суждено было продолжаться еще долго. Неужели пробудилось ужасное чувство ненависти, доводящей часто даже до преступлений, — спрашивала ее совесть? Но как Джемайма ни боролась с этим чувством, ей все-таки не удавалось его преодолеть.

Весь следующий день она просидела дома, представляя себе, как другие весело собирают землянику в Скорсайдском лесу. Каждый раз, когда она воображала, как хорошо им там и как мистер Фарквар оказывает знаки внимания краснеющей, застенчивой Руфи, она чувствовала острые уколы ревности и в то же время принималась упрекать себя за это. Джемайма встала и пошла пройтись, чтобы физическими усилиями успокоить свое разыгравшееся воображение. Однако она мало ела в течение дня и чувствовала себя слабой, особенно в залитом солнцем саду. Даже прогулка по траве в тени орешника была невыносима из-за палящего августовского зноя. Тем не менее сестры, вернувшись с прогулки, нашли ее именно в саду: она прохаживалась быстрым шагом по аллее, словно пыталась таким образом согреться в холодный зимний день. Девочки сильно утомились и уже не щебетали, как накануне, а между тем Джемайма жаждала услышать подробности, которые только усилили бы ее волнение.

— Да, Леонард ехал на лошади вместе с мистером Фаркваром. Ах, как жарко! Джемайма, присядь, и я расскажу тебе все, что было! Не могу же я говорить, когда ты все время ходишь?

Джемайма присела на газон, но тут же вскочила.

— Я не могу сегодня усидеть на одном месте, — сказала она. — Рассказывайте, а я буду ходить туда-сюда.

— Но я не могу кричать! Я и говорю-то с трудом от усталости. Ну так вот. Мистер Фарквар довез Леонарда…

— Ты это уже говорила! — резко прервала ее Джемайма.

— Ну, тогда я не знаю, что еще тебе рассказать. Кто-то побывал там после нас и собрал всю землянику вокруг серой скалы… Послушай, Джемайма, — сказала Лиза слабым голосом, — у меня кружится голова, мне что-то нехорошо.

И она опустилась на траву в обмороке. Теперь скованная энергия нашла себе выход. Чувствуя небывалую силу, Джемайма подняла бесчувственную сестру на руки. Она приказала Мери бежать вперед и все приготовить, а сама отнесла Лизу через выходившую в сад дверь дома наверх, в свою комнату, где сквозь открытое окно приятно веял легкий ветерок, колыша зелень винограда и жасмина.

— Мери, принеси еще воды и беги скорее за мамой, — сказала Джемайма, видя, что обморок не проходит, хотя больная уложена в постель и спрыснута водой.

— Милая, милая Лиза! — приговаривала Джемайма, целуя бледное личико сестры. — Ты ведь любишь меня, милочка!

Дальняя прогулка в жаркий день оказалась слишком утомительной для слабенькой Лизы, и она всерьез заболела. Понадобилось много времени, прежде чем к ней возвратилось здоровье и силы. После обморока она пролежала много солнечных осенних дней, вялая, лишившаяся аппетита, сначала на диване в комнате Джемаймы, куда ее сразу отнесли, а потом на своей кровати.

Миссис Брэдшоу вздохнула с облегчением, когда узнала причину обморока: обычно она не могла успокоиться до тех пор, пока не находила причины нездоровья или болезни членов своего семейства. Что касается мистера Брэдшоу, то он искал утешение беспокойству о здоровье дочери в возможности обвинить кого-нибудь. Он не мог, подобно своей жене, довольствоваться одними фактами, ему нужно было увериться, что кто-то виноват в случившемся и что в противном случае все было бы хорошо.

Однако бедная Руфь винила себя и без его невысказанных упреков. Когда Руфь увидела, что милая Лиза лежит, бледная и слабая, то так строго осудила себя за беспечность, что слова и намеки мистера Брэдшоу показались ей чересчур легким наказанием за ту беззаботность, с которой она дозволила обеим своим питомицам утомиться во время долгой прогулки. Руфь горячо просила, чтобы и ей дозволили ухаживать за больной. Руфь ловила каждую свободную минутку, чтобы зайти в дом Брэдшоу, и с искренним раскаянием просила позволить ей побыть с Лизой. Миссис Брэдшоу часто принимала эти просьбы благожелательно и разрешала Руфи подняться наверх. Бледное личико Лизы прояснялось всякий раз, когда она видела свою наставницу.

Джемайма сидела молча, выражая всем своим видом недовольство тем, что двери ее комнаты теперь гостеприимно открыты для той, против кого восставало ее сердце.

Не знаю, приносил ли приход Руфи облегчение больной, но Лиза ее всегда очень нежно приветствовала. Лиза утомлялась, вопреки всем усилиям Джемаймы развлечь ее, но оживлялась, если Руфь входила к ней с цветком, книгой или с большой красноватой грушей, которая, казалось, еще хранила аромат залитого солнцем садика дома Бенсонов. Джемайма полагала, что та ревнивая ненависть, которую она испытывала к Руфи, внешне не выказывается ни в словах, ни в поступках. Она была холодна в обращении с Руфью, потому что не умела притворяться. Но при этом слова Джемаймы звучали всегда подчеркнуто вежливо и любезно и она всячески старалась вести себя как раньше. Однако секрет Джемаймы был секретом Полишинеля: в словах и жестах сквозят движения души, а в данном случае все, что делала и говорила Джемайма, казалось бездушным.

Руфь остро чувствовала перемену в обращении с ней Джемаймы. Она долго страдала молча, не решаясь спросить о причинах. Но вот как-то раз они остались на несколько минут наедине, и мисс Брэдшоу была застигнута врасплох. Руфь спросила, чем она ее оскорбила и почему та так переменилась к ней? Печально, когда дружеские отношения охладевают настолько, что становится необходимым подобный вопрос.

Джемайма побледнела больше обыкновенного и ответила:

— Я изменилась? Что вы хотите этим сказать? В чем я изменилась? Что я говорю или делаю не так, как прежде?

Однако тон ее был столь сдержанным и холодным, что сердце Руфи сжалось. Руфь поняла ясно без всяких слов, что не только старое чувство любви к ней уже оставило Джемайму, но и то, что та даже не сожалела об этом чувстве и не пыталась снова вызвать его. Любовь Джемаймы была дорога Руфи теперь так же, как и раньше.