Я решила сменить тему разговора.

— Скажи, цезарь, ты скоро вернешься в Рим?

— Нет, лишь в Тиволи, следующим летом.

— И когда ты покинешь Брундизий?

— Зачем тебе это знать? — Он пристально посмотрел на меня, продолжая затачивать перо. — Хочешь от меня избавиться?

— Нет, я просто хотела бы избавиться от всех этих сикофантов в моей гостиной. Только сегодня утром через нее прошел настоящий их поток, и все как один хотели, чтобы я их выслушала. Сенаторы, которые желали бы видеть себя губернаторами провинций либо просили должности для своих сыновей. Поэты, которые сочиняют мне стихи, в надежде, что я их исполню. Старые солдаты, мечтающие получить место в дворцовой гвардии, и даже юноши, которые по молодости лет наивно считают, что нет подвига доблестнее, нежели украсть у императора его любовницу. Если ты думаешь, что мне нравиться вечно быть в центре всеобщего внимания, то уверяю тебя, нет ничего более тоскливого и утомительного. Я бы даже сказала, что это слегка печально. Ловить на себе эти жадные взгляды. Нет, это не по мне.

— Не переживай, — ответил Домициан, прерывая мои излияния. — Как только ты мне наскучишь, сикофантов словно ветром сдует. Полагаю, ты не слишком обрадуешься, когда для тебя настанет этот день.

— Отчего же?

— Когда-то я ценил в женщинах честность. Боюсь, настало время пересмотреть это свое мнение.

— Мне уйти, цезарь?

— Нет. — Он резко приблизил кончик пера к моему лбу, затем обвел им контуры моего носа, моих губ. — Иди ко мне.

Как любовник он был резок и чужд всякой чувствительности. До сих пор я не заметила за ним никаких извращенных потребностей. Более того, у него была единственная просьба: «Будь добра, только не изображай экстаз. Меня это отвлекает». Он был полноват, однако подвижен, грудь его поросла упругими завитками седых волос — в общем, для своих сорока лет он был еще полон сил. В постели большинство мужчин кажутся мне полными ничтожествами. О Домициане я такого сказать не могла.

Наконец он отпустил меня, и я потянулась за туникой.

— Скоро начнет светать, — сказала я. — Мне пора.

Домициан откинулся на подушку. Взгляд его оставался непроницаем.

— Верно, пора.

Я была певицей и потому привыкла читать мысли аудитории. А до этого я была шлюхой и умела читать мысли мужчин. Однако я смотрела на Домициана, и не имела ни малейшего представления о том, о чем он думает. Мне доводилось видеть, как он равнодушным росчерком пера подписывал смертные приговоры. Мне доводилось видеть, как он, запрокинув голову, усмехался какой-то неожиданной шутке. Я делила с ним ложе, я заглядывала в черные глаза, что смотрели на меня с другой подушки, и понимала, что ничего не знаю о нем.

Я завязала сандалии, взяла лиру и выскользнула в коридор. За моей спиной тени, отбрасываемые лампой, нарисовали на стене резко очерченный нос и полуопущенные веки, скрывавшие под собой пронзительные Домициановы глаза. «Постельная борьба», как он, бывая в шутливом настроении, называл то, чем мы занимались в постели, была окончена. Его внимание было полностью сосредоточено на свитках.

Было ли с ним легко? Нет. Нравился ли он мне. Наверно, тоже нет.

По крайней мере, с ним не было скучно.

Меня редко вызывали во дворец утром, однако когда после завтрака в дверь моей комнаты постучал вольноотпущенник, я не стала вступать в пререкания. К моему великому удивлению во дворце меня провели не в опочивальню, а в библиотеку, где мой высокородный любовник сидел за столом, наполовину скрытый от меня горой документов.

— Входи, — бросил он мне, скрепляя императорской печатью какой-то документ. — И закрой дверь.

Разговор, который за этим последовал, был коротким и деловым, что не мешало ему стать для меня потрясением. Когда вольноотпущенник проводил меня за дверь, на губах его играла усмешка, и я была готова поспорить, что весь Брундизий вскоре будет перешептываться о том, что император наконец-то заплатил своей шлюхе отступные. Впрочем, что еще ожидать от какой-то там певички, да к тому же еврейки? Шагая через атрий, я прикрыла лицо покрывалом, и передо мной расступалась толпа рабов и всевозможных прихлебателей, каких всегда было полно во дворце. Но тут меня поджидало второе потрясение, и я, можно сказать, столкнулась с ним нос к носу. Оно предстало передо мной в шелковых одеждах и источало крепкий запах мускуса.

— Смотри, куда идешь! — Она грубо оттолкнула меня и прошла мимо.

— Достопочтенная Лепида?

— Да, а что?

Она повернулась и впервые посмотрела мне в глаза. Я убрала с лица покрывало. Она тотчас пошла красными пятнами, я же ощутила неестественное удовлетворение от того, что на мне новое платье из шелка янтарного оттенка, украшенное по подолу каймой золотой вышивки.

— Тея? — Ее взгляд скользнул к янтарным бусам у меня на шее, к топазам в моих ушах, к небольшой золотой диадеме, которая удерживала мою прическу. — Что ты здесь делаешь?

Мне было видно, как завертелись мысли в ее голове, точь-в-точь как спицы колесниц на бегах.

— Я здесь работаю, — ответила я и махнула рукой, чтобы ей стали видны золотые перстни на моих пальцах. — А тебя какими судьбами занесло в Брундизий?

— Я приехала проведать пасынка. Он только что вернулся из Германии. Впрочем, это тебя не касается.

— Но Павлина сейчас нет во дворце! — Я тряхнула головой, и серьги в моих ушах заплясали, играя гранями топазов. Мне ничуть не было стыдно, что изнутри меня душило злорадство. — Насколько мне известно, он отбыл по делам в казармы преторианской гвардии и вернется лишь завтра.

— А откуда тебе это известно? И что вообще ты делаешь во дворце, Афина? — Лепида одарила меня колючим взглядом и гордо вздернула подбородок. Мы с ней уже начали привлекать к себе взгляды, и она поспешила понизить голос.

— Префект Норбан близкой друг самого императора, и если он услышит, как ты разговариваешь со мной…

— Ну и что? Павлин и мой близкий друг тоже. Так что, думаю, он простит меня…

Я воспользовалась своим ростом, чтобы посмотреть на нее сверху вниз. Надо сказать, что и сейчас этот трюк сработал столь же хорошо, что и в прошлом. Если даже не лучше, потому что на этот раз мое платье не уступало в роскоши ее наряду, а украшение были даже дороже, чем у нее.

— Что же касается императора, то он простит мне что угодно. Кстати, ты случайно не к нему направляешься? К сожалению, сейчас он занят, изучает планы строительства новой гавани. Быть императором — значит, почти не иметь свободного времени, — я даже притворно вздохнула в знак сочувствия. Полная матрона в сиреневом шелковом платье покосилась в нашу сторону и, прикрыв рот ладонью, что-то прошептала своему супругу. — Быть в постоянных заботах, в постоянных трудах. Впрочем, нашего императора это, похоже, не слишком тяготит. Так что, тебе лучше прийти завтра.