Саша уже понял, что вековые обычаи и суеверия в этих местах – вещь настолько живучая, что никакими приказами и даже наказаниями их не искоренить. Несмотря на сорок лет советской власти, учебу в школах и радио, которое было теперь почти в каждом доме, нанайцы по-прежнему называли свои села «ихон», стойбище, а шаман кое-где оставался куда более значимой фигурой, чем учитель, врач или даже представитель власти. Конечно, таким авторитетом, как отец, Кира Самар не пользовался, однако старики, которые помнили прежнего шамана и его силу, имели очень большой вес в семьях, их слово порою значило куда больше, чем доводы рассудка или новые порядки.

Данила очень любил сестру и не хотел, чтобы она рисковала, тем более что раньше у нее дважды случались выкидыши, да и на сей раз роды начались преждевременно. Хонглик, мать Никифора, верила Кире Самару безоговорочно. Когда Никифор захотел жениться на девушке из рода Уза, Хонглик сначала была против, но потом, узнав, что и Кира намеревался взять за себя Серафиму-Сингэктэ, прониклась к невестке великим почтением, полюбила ее пуще родной дочери! Хонглик покоя никому не давала, уверяя, что рожать жена Никифора непременно должна с помощью Киры, и только то, что таких ранних родов никто не ждал, помогло Даниле убедить семью сестры, чтобы не ждали Киру, а отвезли Серафиму в больницу.

И вот теперь…

– Переоденьте ее в чистое и помойте, – пробормотал Саша, отошел к умывальнику и принялся намыливать руки.

В ледяной воде кровь отмывалась с трудом, он тер их щеткой, отчаянно зевая и чувствуя безмерную усталость и тоску.

Да, он спас Серафиму. Но для нее важнее собственной жизни была жизнь ребенка…

– Бедная, бедная, – пробормотала за спиной Зоя Савельевна. – Как вам удалось так быстро кровотечение остановить, Александр Александрович? Удивительно! А я уж боялась, она вся истечет. Ведь если отошла плацента – всё, больше детей не будет!

– Что?! – раздался хрип. – Больше детей не будет?! А где мой ребенок?!

Серафима, бледная, растрепанная, в окровавленной рубашке, сидела на кровати Рахманова[54], водя руками по сторонам и озираясь. Вдруг ее взгляд остановился на странном предмете, лежащем на кушетке и прикрытом пеленкой. Под тонкой тканью рисовались очертания крошечного тельца.

Черт! Зоя Савельевна не убрала трупик! Хорошая сестра, но каждый шаг ей нужно указать. А Саша забыл… Роженице никогда не показывают ее умершее дитя сразу – его нужно было обмыть, запеленать, чтобы зрелище окоченелого маленького существа не так надрывало сердце. Иногда мертвого ребенка не показывали вообще, если родители не находили в себе сил его увидеть. Но вот так… вот так внезапно! Да как Серафима это перенесет?!

Серафима ахнула и метнулась к ребенку так стремительно, что Саша еле успел ее перехватить.

– Подожди, тише, – забормотал он, призывая на помощь все силы, чтобы голос его дошел до ее сознания. – Тише!

На миг Серафима обмякла в его руках, но тут же снова напряглась и вырвалась с такой силой, какую невозможно было ожидать от женщины, только что перенесшей тяжелые роды.

– Колдун проклятый! – простонала она. – Ты Никифору, Даниле и мне голову заморочил. Тебе главное было над Самаром верх взять? Взял, да? Но только теперь сын мой мертвый лежит! Ты его убил! А я тебя убью!

Серафима вывернулась, схватила скальпель, лежавший на тумбочке, и что было силы ударила Сашу в плечо. Он со стоном отпрянул и схватил ее за запястье.

– На помощь! – крикнула Зоя Савельевна, бросаясь к двери. От ее движения простынка, укрывавшая мертвого мальчика, слетела, и, увидев скрюченное тельце, Серафима окончательно потеряла голову. Она нанесла еще один удар, попала бы в горло, но Саша успел отшатнуться.

С воплем Зоя Савельевна вылетела в коридор, и в распахнувшуюся дверь тотчас вбежали Никифор и… Кира Самар! В синем халате, расшитом фигурками змей и зверей, в накидке из беличьих и горностаевых шкурок, в черных торбасах, низко надвинутой на лоб шапке и с унгчхуном, своим бубном в одной руке. В другой он держал обрез.

Никифор окаменел, увидев мертвого ребенка.

– Пиктэ… – только и мог пробормотать он. – Ми хусэ, ми пиктэ?![55]

Рухнул на колени и мучительно застонал. Серафима упала рядом с ним, даже не плача, а громко, жалобно воя.

Кира Самар перепрыгнул через них, отшвырнул бубен, который издал тяжкий стон, вскинул обрез и спустил курок, крикнув так громко, что голос его прорвался даже сквозь грохот выстрела:

– Амичони гэен, буду эси, энуру хай Буни, хал-да мочогоро![56]

Саша выбросил вперед руку – Кира замер на месте, словно окаменел. Какой-то миг Саша видел пулю, летящую к нему… скорость ее замедлилась, но Кира находился слишком быстро: пуля продолжила свой полет и вонзилась Саше в солнечное сплетение.

Он рухнул навзничь.

Кира поспешно перезарядил ружье, но вдруг Саше послышался голос:

– Достаточно. Оставь его мне.

Это был, конечно, бред… потому что голос напоминал рычание тигра, а не человеческую речь!

Кира отшвырнул ружье, склонился над Сашей – в лице ни кровинки, в глазах не то страх, не то торжество, зашептал:

– Ромашов, я сделал это! Я всё сделал!

Ромашов?.. Все плыло в голове, но Саша все-таки смог вспомнить, что так назвал себя охотник, которого они с Данилой встретили осенью в лесу. На самом деле его имя было Андрей, фамилия – Мольченко, но он почему-то сказал – Ромашов… Это была пугающая встреча, и Саша от души радовался, что больше пути их не пересекались. А буквально на днях он узнал, что этот человек куда-то уехал.

Саша не мог понять, почему Кира как бы рассказывает этому Андрею о том, что он сделал, и называет его Ромашовым. Впрочем, он уже ничего не мог понять.

Лицо Жени вдруг пронеслось перед закрытыми глазами, сильный ветер раздувал ее волосы, кругом вздымались черные морские волны, дул холодный ветер – такой холодный, что оледенело не только тело Саши, но и душа.

В эту минуту в палату ворвался Данила, выхватил у Киры ружье и замахнулся на шамана прикладом. Однако ударить не успел: тот рухнул как подкошенный на пол и остался неподвижен.

Увидев неподвижно лежащего, окровавленного Сашу, Данила выглянул в коридор, втащил обратно в палату перепуганную Зою Савельевну и заорал:

– Перевязывай его, ну?! Скорей!

Она, всхлипывая, проворно распахнула на Саше халат и рубашку, оборвав пуговицы, задрала майку, схватилась за бутылочку с дезинфицирующим раствором, наложила марлевую повязку. Бинт так и завертелся в ее руках.