— Ты не принадлежишь к кругу Академии, — заключил Атурин.

— Знаю.

— Следовательно, ты действительно не наша забота. Однако, если ещё ни в чём не призналась им, Академия может послать весть о твоём положении в ту школу, которую назовёшь. Возможно там озаботятся твоим правом на защиту.

— Какая прелесть, — осклабилась она, глядя на старика снизу-вверх, — чувствую поддержку братьев по Дару, чувствую, как расходятся тучи. Ну что ж, ваше могущество, можете сообщить в Хрустальную Арку. Не то, чтобы эти чванные дуры бросились бы мне на подмогу, но пусть знают, что Инвестигация преуспела.

— Имя, женщина, от чьего имени нам слать весть?

Она задумалась на миг, хмыкнула тихо.

— Лара Мун шлёт наставницам Арки воздушные поцелуи.

Получив то, за чем пришёл, маг выбросил Тильнаваль из головы и, вместе со своими спутниками телепортировался прочь. Близость петрианца ему не помешала. Вновь вернулся ветер.

— Высокомерный кусок дерьма, — повторила чародейка вслух свои мысли.

— Не сквернословь, грешница, — попросил брат Панкрат, — а теперь добро пожаловать на борт. Путь неблизкий, но с божьей помощью преодолеем.

Караульные осенили себя знаками Святого Костра и потянули женщину к сходням.

* * *

Расшива плыла по широкому течению Ореда без лишних остановок, — дела Инвестигации требовали спешки.

Единственная пленница была поселена в одном из крохотных помещений под палубой, где за ней всегда приглядывали. Обычно это был сам Клеменс, но порой его сменял петрианец, который изводил чародейку проповедями. По сути Панкрат вёл дознание первой степени, спрашивал и убеждал. Если он не преуспеет за время путешествия, то в Эстрэ сразу приступят к дознанию второй степени, для которого понадобится дыба.

Серый монах без толку изматывал её, Тильнаваль проявляла стойкость гранита и замыкалась в себе, когда терпеть не оставалось мочи. Видя это, Клеменс старался чаще бывать рядом, дарить ей тишину и относительный покой. Также он выводил её на свежий воздух, развлекал короткими беседами, если у женщины было настроение. Чародейка так и не разгадала мотивов такого отношения, она знала, сколь злобными и мерзкими тварями являлись люди. Почти все.

Тот день был продолжением череды похожих, солнечных деньков, которые природа решила подарить измученным народам Вестеррайха. Глядя на расцветший мир, хотелось верить, что все невзгоды последнего времени наконец отступят, дадут смертным роздыху. Стоя на палубе, Клеменс созерцал лесистые берега и гадал, какие напасти они скрывали в глубоких чащах.

Вдосталь надышавшись, он отправился за пайком для пленницы. Внизу перед комнатой, где её содержали, сидел на крохотной табуретке петрианец и по памяти цитировал стихи из Слова Кузнеца. Два солдата охраняли его, хотя Тильнаваль не казалась опасной. Она лежала на тонком тюфяке и старалась уйти поглубже в себя, чтобы уберечь разум от необратимого вреда.

— Передохни, брат, — посоветовал Клеменс, — иди, подкрепи силы.

— Я думаю, что близится сдвиг, — поделился Панкрат, вставая, — эта душа ещё не потеряна.

— Несомненно, несомненно.

В глазах Тильнаваль была благодарность, когда инвестигатор удалился.

— Вложи кинжал в моё сердце, или в глотку этого бесцветного палача! — пожаловалась она, пока охотник снимал одну из перчаток.

— Добрый брат пытается спасти твою бессмертную душу, ибо не понимает, что спасать там нечего.

Она подозрительно поджала губы, ожидая каверзы.

— Успокойся. Церковь утверждает, что поскольку вы сами бессмертные у вас нет бессмертных душ, вы пусты изнутри. Якобы жизнь, — это всё, чем вы располагаете.

— И поэтому, — ядовито продолжила Тильнаваль, — вы, недолговечные, намного выше и правильнее нас?

— Вот ты и поняла, — усмехнулся Клеменс, передавая ей тарелку. — Однако он не знает об этом и пытается достучаться до того, чего нет.

Чародейка уставилась на пищу, что-то прошептала себе под нос и подняла на пленителя удивительно ясный, свирепый и испуганный взгляд.

— А ты в это веришь? Что у меня нет души?

Он закрыл дверь и навесил замок, но не ушёл, сказал сквозь преграду:

— Есть у тебя душа, в этом не может быть сомнений. Ешь, беглянка.

Клеменс отправился в свою каморку, избавился от верхней одежды, упал в гамак и притворился спящим. Сон… привычка, — не потребность. Он мог утомляться, мог дремать, но не спать, о нет. Сон межевал его миссии, отделяя предыдущую от следующей годами, а то и десятилетиями, но как только магистр ордена Гончих выходил на охоту, спать ему уже не хотелось.

Под веками словно нанесённые пустынной бурей песчинки, скопились образы прожитых столетий, места, где он когда-то был, люди и нелюди, которых встречал, запахи, которые чувствовал. Клеменс забыл почти все названия и имена, чуть лучше помнил зрительные образы и совершенно прекрасно, — именно запахи.

Покачиваясь в гамаке, он притворялся спящим и уходил всё дальше по дороге воспоминаний. Охота, сон, охота, сон, новая охота. А до того была ведь и иная жизнь, был отчий дом, родной край, была крепость над озером, были плодородные угодья, подданные, были мать с отцом, брат и сестра… всё это было. Пока одной ночью в ворота не постучал странник в пыльном балахоне, старый, измученный голодом и жаждой. За доброту, проявленную к нему и Клеменс, и вся его семья дорого поплатились.

Сердце вдруг забилось быстрее, проявилась тревога.

Он ощутил приближавшуюся беду, — что-то большое и опасное. Волосы на всём теле приподнялись, но запертый внутри деревянной коробчонки, охотник не знал, что делать. Внутренний зверь требовал куда-то нестись, но человек осаживал это стремление, властвовал разумом.

Вдруг охотника качнуло, корабль словно мягко присел на мель, полностью остановился. Клеменс тяжело дышал, ожидая нападения в любой миг, вращал глазами, пока не увидел, как по стенам стал расползаться иней. Охотник понял, бросился к походной сумке, висевшей на крючке, но не успел, не хватило длины пальца чтобы дотянуться до неё, выхватить и открыть маленький свинцовый коробок.

Лютый мороз сковал всё тело. Клеменс замер, поражённый ужасной болью, которую едва можно было вынести, однако он выжил и остался в сознании.

На корабле всё стихло, только палуба поскрипывала. Затем тишина прервалась глухими возгласами, скрипы стали громче, он уловил несколько шагов и что-то тяжёлое упало на доски. Ноздрей коснулся запах свежей человеческой крови. С минуту вновь было тихо, но вот за дверью каюты зазвучала речь, которую охотник не понимал.

— Meric tua ain Bel’fagron-gellen fyolme’tirn? Nere pelin’tirn. Itelia, estial’tirn iir gifur vada guel’va, Geleraynen arn’mo’okut[36]?