Тони подпустил мрачности в выражение лица, будто взвешивая и обдумывая услышанное, и сказал уже вполне великодушно:

— Ну да, конечно. Это я так просто… Я ж их не обвиняю, только у них на кораблях даже присесть невозможно.

На палубе появились еще один офицер и двое матросов и теперь наблюдали за ними с некоторого расстояния, и Тони через некоторое время понял: они все, видимо, уже давно его ждут и гадают, к каким выводам он придет.

Кивнув в сторону погнутой балки, капитан спросил:

— Так что вы думаете? Можете ее выпрямить?

Тони повернулся, поглядел на рельсину, но что-то мешало ему смотреть. Взгляд застилали радость и гордость оттого, что он так свободно, даже фамильярно разговаривает с командиром корабля, сознание собственной незаменимости. Пытаясь все же собрать мозги в одной точке, он спросил у капитана, не даст ли тот ему на минутку фонарик.

— Ох, конечно. — Капитан протянул ему фонарь.

Наклонившись вперед и зависнув над краем палубы, Тони высветил поврежденный участок балки. Черт бы побрал этого сукина сына Чарли Мадда! А сколько льда в воде — свалишься туда, и все, прости-прощай! Те, кто сидит в этих вон небоскребах, каждый день войны утраивают свои денежки, а мясники прикрывают лавки, потому что мяса почти нету, любой, у кого есть грузовик в мало-мальски приличном состоянии, заламывает столько, сколько вздумает, а он стоит тут как последний идиот, жертва подставы, болван, который голыми руками зарабатывает гроши почасовым вкалыванием.

Прошло больше минуты, а он все рассматривал повреждения, пока в голове не начала созревать идея, и он держал луч фонаря на погнутой направляющей, будто раздумывая, как лучше ее выпрямить. Должен же быть хоть какой-то выход! Ситуация сложилась дерьмовая. Вот так обычно с ним и бывает — нужна хорошая идея и в нужный момент, а она никак не появляется, потому что он тупой урод, и никуда от этого не деться, ни за что и никогда.

— Ну, что вы думаете?

Что он думает? Он думает, что Чарли Мадда хорошо бы повесить за яйца. Повернувшись к капитану, он уставился на него. Тот склонился, чтобы лучше слышать при воющем ветре. Господи, неужто станет еще холоднее?!

— Давайте я вам кое-чего покажу, капитан. Я, конечно, очень хочу вам помочь, только эта заморочка — настоящая сволочная. Извините. Поглядите сами.

Он показал на погнутую направляющую:

— Мне нужно колотить по этой балке, чтоб ее выправить, понимаете?

— Да.

— Но где мне встать? Она выступает, торчит над водой. Тут нужны кошки. Но и это еще не все. Балку нужно сперва как следует нагреть. А при таком ветре я даже не знаю, удастся ли это…

— Хм-м.

— Понимаете? Я вовсе не собираюсь водить вас за нос, но таковы факты.

Он смотрел на капитана. Тот, моргая от ветра, изучал повреждение и хмурил брови. Прямо как ребенок, невинный ребенок. Из мрака над рекой доносилось рявканье корабельных туманных ревунов, явное свидетельство гнусной погоды. Тони заметил выражение полного разочарования на лице капитана, смешанного с грустью. Да что это с ним такое, черт побери?! У него имеется отличный предлог, чтоб не выходить в море, где его, очень возможно, потопят. Немецкие подлодки все время болтаются вдоль всего побережья Джерси, дожидаясь этих конвоев, и вот вам этот малый, у которого есть отличный шанс на пару дней залечь в гостинице. Тони понял, что этому молодому офицеру нужно все точно объяснить и помочь, наставить его на правильный путь.

— Капитан, послушайте меня. Позвольте дать вам маленький совет.

Капитан обернулся к Тони, его лицо было бесстрастным.

— Я очень вам сочувствую. Но разве это преступление, если вы доложите наверх, что сегодня в море выйти не можете? Тут вашей вины никакой нету.

— Мне уже назначено место в конвое. И меня ждут.

— Я это знаю, капитан. Позвольте только объяснить. Вы прямо сейчас снимаетесь отсюда и идете на верфь; мы подводим сюда стапель и завтра к полудню ставим вам новую направляющую, может, даже к десяти утра. И вы готовы к походу.

— Нет, нет, это слишком поздно. Вот поглядите, — капитан вытянул затянутый в кожу перчатки палец по направлению к прогибу, — вам не нужно ее выпрямлять до идеальной прямизны. Если сумеете чуть-чуть подправить, так, чтобы бомбы проходили, этого вполне достаточно.

— Послушайте, капитан, я для вас что угодно готов сделать, только… — Неправдоподобно мощный удар ледяного ветра буквально сплющил Тони щеки. Капитан пошатнулся и выпрямился, снова наклонив голову в сторону реки и ухватившись одной рукой за козырек фуражки, другой потуже сводя концы воротника. Тони услышал, как он тихо охнул, хватив ртом ледяного воздуху. Да что же это за люди такие?! В военно-морском флоте миллионы эсминцев — так почему, черт побери, им сейчас понадобился именно этот, только этот и именно нынешней ночью?! — Я ведь прав, не так ли, капитан? Они ж вас ни в чем не смогут обвинить, ведь так? Если вы непригодны к службе, вы непригодны к службе, верно? Кто станет вас в чем-то обвинять, когда на вас в темноте навалился другой корабль? Вы ж на месте стояли, верно? Это его вина, а не ваша!

Капитан глянул на него, и в его взгляде Тони увидел разочарование, суровую оценку самого себя. Он не мог протянуть руку и коснуться плеча капитана.

— Послушайте меня, капитан, — продолжал он. — Пожалуйста. Вот поглядите на меня, войдите в мое положение. Я-то знаю все правила и установления, меня тоже никто не может ни в чем обвинить. При таких небезопасных условиях работать я не обязан. Мне довольно разок взглянуть на эту проблему и связаться с начальством на верфи, и я бы уже сидел сейчас там, где-нибудь на нижних палубах, потому что если нет возможности сделать работу безопасно, ее делать не следует. Единственный способ выправить эту штуку, если ее вообще можно выправить, — привязаться тросом, зависнуть над бортом и колотить по рельсине. Никто в таком положении и минуты не продержится, если я говорю, что нет, значит — нет. Вы понимаете?

Капитан, вытирая выступающие от ветра слезы и щурясь от бьющих в лицо потоков ледяного воздуха, ждал продолжения.

— Что я хочу вам сказать… — А что он действительно хочет сказать? Глядя в мальчишеское лицо капитана — они стояли лицом к лицу, — он не замечал на нем никакого обвиняющего выражения. Ничего обвиняющего, ничего командирского. Капитан просто не знал, что делать. И очень хотел что-то придумать. Тони было совершенно ясно: никаких официальных претензий к капитану тоже возникнуть не может. И внезапно все стало совершенно очевидно и понятно, как леденящий холод, в котором они сейчас пребывали: они оба находились в одинаковом положении, оба были совершенно свободны.

— Я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы все же попытались ее выправить. Я отлично вижу, какая это трудная задача, но я был бы весьма признателен, если бы вы ее решили.

Тони обнаружил, что прижимает ко рту перчатку и дует в нее, чтобы теплым дыханием согреть озябшие щеки. Капитан уже отошел куда-то на задний план, превратившись в нечто мелкое и незначительное. Впервые в жизни он ощутил вокруг себя некое свободное пространство, в котором мог свободно перемещаться и принимать решения, в первый раз он был полностью предоставлен самому себе, и ему ничто не угрожало, если он скажет «нет»; да и награды никакой ему не светит, даже если он скажет «да». Ответит он отрицательно или положительно, это уже не имело никакого значения; что оставалось, так это сделать капитану одолжение, от которого все равно никому не будет никакого проку. Капитан продолжал смотреть на него, ожидая ответа. Ему стало стыдно, но не оттого, что он колеблется и не хочет попробовать, а потому, что он вдруг почувствовал себя совершенно голым и беззащитным. И когда наконец заговорил, то ощутил страх, что ремонт и в самом деле может оказаться невозможен и в итоге ему придется собрать инструменты и с позором убраться на свою верфь.