Хинду и Бальду загрузили баллоны с газом и кувалды в кузов пикапа, Тони ткнул пальцем в Бальду, веля ему садиться в кабину, и его помощник забрался туда и сел рядом с матросом-водителем, который, газуя, прогревал мотор. Тони влез следом и плотно захлопнул дверцу. Боковым зрением он заметил Хинду — тот так и стоял, не улыбаясь, брови насуплены — он был оскорблен.

— Еще только полночь, — проговорил Тони, едва на него глядя. — У нас еще четыре часа. Так что лезь в кузов.

Хинду постоял секунд двадцать — достаточно, чтобы можно было заметить его сузившиеся глаза и выражение обиды на лице, и забрался в открытый кузов грузовичка.

Съехав с пирса, водитель на секунду притормозил, бросив взгляд влево и вправо, нет ли машин, и когда он свернул по направлению к центру, Тони заметил матросов, спускающихся с эсминца по сходням. Корабль снимался со швартовых. Пикап мчался по пустым и темным улицам к Чеймберс-стрит и Бруклинскому мосту, оставляя все позади. Через полчаса эсминец займет свое место в конвое, рядом с грузовыми судами, уже выстроившимися на реке. Капитан будет стоять на своем месте. Стилуотер его фамилия. Капитан Стилуотер. Теперь Тони знал его. Ему даже сейчас казалось, что это единственный человек в мире, которого он знает.

На верфи Тони велел водителю отвезти их к сухому доку, где стоял крейсер, ремонтом которого они занимались. Он поднялся на борт вместе с Бальду, не дожидаясь, пока Хин-Ду выберется из кузова, нашел Чарли Мадда и разбудил его, проклиная работу, которую тот им впаял, и, не слушая благодарности и объяснения, в какие пустился Чарли, и не дожидаясь разрешения, прошагал через весь корабль в машинное отделение. Над его головой кто-то все еще что-то сваривал дуговой сваркой, отведя электрод слишком далеко от шва. Он поднял воротник, прикрываясь от сыплющихся искр, и влез по трапу на погруженный во тьму переходной мостик, нашел кабельный тоннель и забрался внутрь, раскинувшись на стальной палубе. Все тело болело и ныло, как в приступе ревматизма. От него несло потом, как от козла. Он припомнил все свои действия и решения, до которых додумался, чтобы выполнить поставленную задачу, и порадовался: как же пришло в голову прихватить эти брусья от грузового поддона! Чертовски удачная была идея. И Бальду отлично действовал. Он вспомнил вмятину, что осталась на направляющей, и пожалел, что это оказалось невозможным — выпрямить ее окончательно. Но рельсины и так будут работать. Перед глазами всплыло лицо капитана, без фуражки, каким оно было, когда они все пили кофе, его светлые волосы, освещенные фонарем, воротник все еще поднят, и какое выражение было на этом лице, когда он подливал Тони кофе, его близость и его примечательная неспособность произнести хоть слово. Это освещенное фонарем лицо так и осталось светиться в бесконечной темноте.

Памяти Паскаля Ковичи

За последние несколько дней его пару раз не то чтобы предупреждали, скорее неким совершенно недвусмысленным образом намекали ему, что Господь не одобрит купания в нынешнюю пятницу. А сегодня была как раз пятница. Он в этот день много раз и подолгу наблюдал за океаном и, несомненно, заметил, что волнение становится все сильнее и сильнее, а вода приобретает какой-то странный оттенок. Не зеленый или синий, а какой-то сероватый, даже черный в некоторых местах, и так продолжалось до тех пор, пока волны не начали яростно хлестать по берегу. Они обрушивались на песок с такой силой, что выступ, на котором он сидел, всякий раз вздрагивал, и эти удары отдавались у него в спине. У него даже создалось впечатление, что в глубине под берегом пролегает какая-то транспортная артерия, выходящая на поверхность здесь, где кончается улица.

Волны накатывались подобно огромным зданиям, они поднимались и нависали, пьяно раскачиваясь, падали лицом вниз и рассыпались брызгами, ударившись о плотный песок. Он все продолжал наблюдать за этими кривящимися лицами набегающих на берег волн прибоя, ожидая появления бородатых грешников, которые, как он знал, плавают там как водоросли, и ему то и дело удавалось их разглядеть. Они и сами были похожи на бороды, разве что длиной в Несколько ярдов, так что лица самого грешника, из которого росла эта борода, было не рассмотреть. Почему-то там было несколько бород, но все они принадлежали одному и тому же грешнику. Такое впечатление, что этот человек плавал там всего в футе под поверхностью воды или по временам быстро перемещался, прямо как рыба, а затем снова останавливался уже в другом месте. И все потому, что сегодня был Тишебаф[52], или Рош Хашана[53], или Йом Киппур[54], или еще какой-то праздник, о приходе которого откуда-то знали дедушка и другие старики; в такие дни все одевались получше, а ему приходилось натягивать твидовый костюм и новые ботинки и повязывать галстук, и никому не разрешалось ничего кушать весь день, кроме него самого, потому что ему было всего пять и он еще не ходил в хедер и не учил иврит. Когда ему исполнится шесть, он начнет учиться играть на пианино или на скрипке, а когда он начнет играть на пианино или на скрипке, ему тоже не будет разрешаться по таким праздникам кушать целый день, как не разрешается его старшему брату. А пока что он мог ходить в синагогу и разговаривать с братом и отцом, но это было не обязательно. Такое, конечно, приветствовалось, но если ему становилось невтерпеж или хотелось выйти на свежий воздух, он свободно мог это сделать, и его никто не стал бы за это порицать; этого бы просто не заметили. Он мог делать практически все, что хотел, потому что ему все еще было только пять.

Нынче утром, покончив с завтраком, который он ел в одиночестве, сидя за покрытым клеенкой кухонным столом, после того как брат и отец отправились на молитву, он решил, что сегодня за весь день больше не съест вообще ничего. В одиннадцать, как обычно, мать вышла из дома, высматривая его, и вынесла кусок ржаного хлеба, намазанного джемом, и он сперва отказался его есть. Но тогда она сказала: «Вот на будущий год…», и он пошел ради нее на компромисс и съел его. Это было вкусно, но не слишком, не деликатес какой-нибудь, и через секунду он рассердился, припомнив, как она заставила его это съесть. Потом, в час ленча, она снова вышла на улицу, разыскивая его, и он съел ленч, пребывая все в том же состоянии неудовольствия. Но сейчас, сидя на берегу, глядя на океан и слушая грохот волн, он уже жалел, что отец или брат вообще не запретили ему категорически есть в этот день. Он вполне мог бы такое выдержать. Пребывая рядом с огромным отцом и добрым братом, он мог бы весь день обходиться даже без воды. Точно также, как не стал бы даже мечтать, например, о том, чтобы сейчас искупаться, хотя твидовый костюм ужасно колол ему шею и ляжки, а сам он не мог запретить себе думать, какая сегодня теплая вода и как ласково она коснулась бы его тела. Мать сказала, что лучше бы ему было переодеться в хлопчатобумажные шорты, но он и подумать не мог о том, чтобы снять с себя костюм, от которого чесалось все тело. Праздник есть праздник.