Так что приходит к нам, тогда на Никольскую, наша добрая литературная приятельница. И хохочет. «Ребята, – говорит и опять хохочет. – Я ведь теперь тоже главный редактор. Раскрутила одних фирмачей на бабки и буду литературный журнал выпускать». Слово за слово, и выяснилось, что приятельница наша даром что в менеджменте не искушена, но отношения с будущими благодетелями выстроила исключительно правильно. Во всяком случае, объяснила им, что подготовительный период к запуску – дело долгое, на год примерно, и надо ей и нескольким ее близким друзьям, в дальнейшем именуемым редакцией, в течение всего этого года выплачивать зарплату. Понятно, что достойную.

Да ладно тебе, говорим. Но встречаю ее спустя несколько месяцев. «Как журнал?» – спрашиваю. «Пока никак, – отвечает, – но зарплату получаем исправно». И снова веселится; вот же, мол, лохи.

А как год прошел, позвала она нас всех на презентацию пилотного номера. Не помню уж, как журнал назывался: то ли «Аристократ», то ли «Эстет», а возможно и просто «Пижон». Обложка глянцевая, бумага первосортная, и содержание не подкачало. Я ведь забыл сказать, что свежеиспеченная редактриса – человек действительно литературно одаренный, и друзья ее – разумеется, постмодернисты, других тогда не было – тоже в словесном искусстве сильны.

И вот выступают они один за другим со сцены, где в особом кресле сияет улыбкой наша милая приятельница. Кто стихи читает, кто спичи произносит. И ведь нет того, чтобы благодетелям, а они в первом ряду, поклониться или просто им приятное сделать. Напротив. Так и жжет каждый сердца глаголом: мол, вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду? Я, дескать, лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!» Ну, не как Маяковский, конечно, но еще круче, еще грубее и адреснее.

Сижу поодаль и вижу, как у адресатов этих антибуржуазных инвектив сначала уши заалели, а потом и шеи побурели. Переглянулись они, благодетели, и громко вышли из зала. А вечер продолжился: сначала стихами, потом фуршетом, Естественно, щедрым. Заловив г-жу главного редактора, шепчу ей: «Зачем вы так? Как же теперь второй-то номер делать будете?» А она, ясное дело, смехом заливается: «Да мы, – говорит, – второй и не собираемся. Год, слава богу, прожили – уже хорошо».

* * *

Вот, считается, что литературные журналы уже отбыли свой век. В 90-е тоже так уже считалось. И тоже, как и сейчас, они едва не каждую неделю появлялись – всё новые и новые.

Заходит, – помню, – ко мне в кабинет Григорий Яковлевич Бакланов. «Приготовьтесь, – улыбается, – через полчаса будем Элину Быстрицкую[392]принимать». Я – брови домиком, но через час гостья действительно пожаловала. В возрасте уже, конечно, но чудо еще как хороша, как обаятельна. Мы чайку, разумеется, предлагаем – ей и ее молчаливому спутнику. Но Элина Авраамовна нас властной ручкой останавливает: «Потом, всё потом. Сначала– о деле». И выясняется, что и она наконец-то решила свой журнал выпускать. И не о кино, как могли мы подумать, и не о моде, хотя кино и мода, разумеется, будут. Но – литературный или, лучше сказать, общекультурный журнал, непременно со стихами, с прозою. «А что? – спрашивает. – Я ведь очень читать люблю. Не верите?»

Как же не поверить! И мы в ответ на просьбу подсказать с авторами, с рубриками что-то говорим, что-то припоминаем. Элина Авраамовна благосклонно кивает, то, что не поняла, с живейшим интересом переспрашивает, а спутник ее, так всю беседу и промолчавший, строчит в блокнотике. Всё вроде уже обсудили, разговор наш к концу, и меня будто бес подтолкнул: а есть ли деньги-то на издание этого чудесного журнала, каков, говоря по-сегодняшнему, источник финансирования?

«Да что деньги? – хитро улыбается Быстрицкая. – Пустое… Деньги откуда-нибудь найдутся. Я ведь главное для журнала придумала– название. И очень, очень счастливое».

Какое же?

Ну… «Элина», конечно.

* * *

Вести семинар поэзии в Литературном институте я стал еще с конца 80-х. Известного в ту пору литературного критика Александра Алексеевича Михайлова[393]неожиданно избрали первым секретарем Московской писательской организации, его напарница Галина Ивановна Седых[394]уехала в длительную командировку, кажется, на Кубу, так что подхватил я уже практически выпускников. Виктор Куллэ[395]там был, вскоре прославившийся как автор первой в России диссертации о Бродском, Алексей Козлачков[396], теперь многообещающий прозаик… Но назвать их, равно как и их однокашников, своими учениками у меня язык не повернется – слишком они уже были взрослые, сложившиеся люди.

А вот тех, кого в следующие пятнадцать лет мы набирали уже вместе с Татьяной Бек, до сих пор – пусть они улыбнутся – считаю своими приемными детьми. Впрочем, о годах учения и Леонида Шевченко[397], уже покойного, и Марии Степановой[398], Ивана Волкова[399], Евгения Лесина[400], Евгении Добровой[401], Арсения Замостьянова[402], Анастасии Строкиной[403]вспоминать не мне; пусть их собственные ученики готовятся теперь к мемуарам. Я лучше скажу о том, как в течение всех этих лет у вчерашних школьников, собравшихся в поэты, менялись литературные ориентиры и, нуда, идолы. Сначала, на излете 80-х, если по рукописям судить и по разговорам, первенствовал брутальный Юрий Кузнецов (помните: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные – обман и подделка»), стремительно, правда, вытесненный Иосифом Бродским, тоже никакого соседства не терпевшим. Так что у мастеров – как раз тогда и слово такое появилось – среди прочих забот была соответственно еще и эта: истреблять в стихах у студентов цепкие чужие ростки, пока они окончательно не задушат пробуждающуюся индивидуальность.