– Веру не выбирают, – сказал он угрюмо. – Как и родину.

– Но ведь религия нужна, чтобы дать надежду на спасение. На что же ты надеешься?

– Что Бог простит мне темные дела.

– И какие же у тебя темные дела?

– Известно какие. Образ Божий потерял. И ты вот…

Я чуть не задохнулась от негодования.

– Значит, ты считаешь меня не самым светлым и чистым, что есть в твоей волчьей жизни, а, наоборот, темным делом, которое тебе искупать придется? Это меня? Тебе, волчина позорный?

Он пожал плечами.

– Я тебя люблю, ты знаешь. Дело не в тебе лично. Просто живем мы с тобой, того…

– Что – того?

Он выпустил клуб дыма.

– Во грехе…

Мой гнев моментально угас. Вместо этого мне стало так весело, как давно уже не было.

– Так, интересно, – сказала я, чувствуя, как по горлу поднимаются пузырьки смеха. – Я, значит, твой грех, да?

– Не ты, – сказал он тихо, – а это…

– Что?

– Хвостоблудие, – сказал он совсем тихо и опустил глаза.

Я укусила себя за губу. Я знала, что смеяться ни в коем случае нельзя – он делился со мной самым сокровенным. И я не засмеялась. Но усилие было таким, что из-за него на моем хвосте вполне мог появиться новый серебряный волосок. Он, значит, и термин придумал.

– Только не обижайся, – сказал он. – Я тебе честно все говорю, как чувствую. Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить.

– Да, – сказала я, – ты прав. Просто все это как-то неожиданно.

Несколько минут мы молчали, глядя, как покачиваются под ветром верхушки разросшихся зонтиков.

– И давно ты это… веруешь? – спросила я.

– Уже лет пять как.

– А я, если честно, думала, ты больше по нордическому пантеону. Фафнир там, Нагльфар. Фенрир, Локи. Сны Бальдра…

– Это все тоже, – смущенно улыбнулся он. – Только это внешнее, шелуха. Как бы обрамление, эстетика. Ну, знаешь, как сфинксы на берегу Невы.

– И как же ты дошел до такой жизни?

– Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орел – это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял. Я вообще-то не трус. Но от этого мне страшно стало… В общем, пришел к православию. Несмотря на определенную двусмысленность ситуации. Я ведь тогда уже волком был, три года как приняли в стаю. Тогда у нас стая еще была, полковник Лебеденко жив был…

Он махнул рукой.

– Осознание является пищей Орла? – переспросила я.

– Да, – сказал Александр. – В это верили маги древнего Юкатана.

Все-таки какой еще мальчишка, подумала я с нежностью.

– Глупый. Это не осознание является пищей Орла. Это Орел является пищей осознания.

– Какой именно Орел?

– Да любой. И маги древнего Юкатана тоже, вместе со всем своим бизнесом – семинарами, workshop'ами, видеокассетами и пожилыми мужественными нагвалями. Все без исключения является пищей осознания. В том числе я и ты.

– Это как? – спросил он.

Я взяла у него сигару и выпустила облако дыма.

– Видишь?

Он проследил взглядом за его эволюцией.

– Вижу, – сказал он.

– Осознаешь?

– Осознаю.

– Оборотень – как это облако. Живет, меняет форму, цвет, объем. Потом исчезает. Но когда дым рассеивается, с осознанием ничего не происходит. В нем просто появляется что-то другое.

– А куда осознание идет после смерти?

– Ему нет надобности куда-то идти, – сказала я. – Вот ты разве идешь куда-то? Сидишь, куришь. Так и оно.

– А как же рай и ад?

– Это кольца дыма. Осознание никуда не ходит. Наоборот, все, что куда-то идет, сразу становится его пищей. Вот как этот дым. Или как твои мысли.

– А чье это осознание? – спросил он.

– И это тоже является пищей осознания.

– Нет, ты вопрос не поняла. Чье оно?

– И это тоже, – терпеливо сказала я.

– Но ведь должен…

– И это, – перебила я.

– Так кто…

Тут до него, наконец, дошло – он взялся за подбородок и замолчал.

Все-таки объяснять такие вещи в отвлеченных терминах трудно. Запутаешься в словах: «В восприятии нет ни субъекта, ни объекта, а только чистое переживание трансцендентной природы, и таким переживанием является все – и физические объекты, и ментальные конструкты, к числу которых относятся идеи воспринимаемого объекта и воспринимающего субъекта…» Уже после третьего слова непонятно, о чем речь. А на примере просто – пыхнул пару раз дымом, и все. Он вот понял. Или почти понял.

– Что же это все, по-твоему, вокруг? – спросил он, забирая у меня сигару. – Как в «Матрице»?

– Почти, но не совсем.

– А в чем разница?

– В «Матрице» есть объективная реальность – загородный амбар с телами людей, которым все это снится. Иначе портфельные инвесторы не дали бы денег на фильм, они за этим следят строго. А на самом деле все как в «Матрице», только без этого амбара.

– Это как?

– Сон есть, а тех, кому он снится – нет. То есть они тоже элемент сна. Некоторые говорят, что сон снится сам себе. Но в строгом смысле «себя» там нет.

– Не понимаю.

– В «Матрице» все были подключены через провода к чему-то реальному. А на самом деле все как бы подключены через GPRS, только то, к чему они подключены, – такой же глюк, как и они сами. Глюк длится только до тех пор, пока продолжается подключение. Но когда оно кончается, не остается никакого hardware, которое могли бы описать судебные исполнители. И никакого трупа, чтобы его похоронить.

– Вот тут ты не права. Это как раз бывает сплошь и рядом, – сказал он убежденно.

– Знаешь, как сказано – пусть виртуальные хоронят своих виртуалов. Погребающие и погребаемые реальны только друг относительно друга.

– Как такое может быть?

Я пожала плечами.

– Погляди вокруг.

Он некоторое время молчал, размышляя. Потом хмуро кивнул.

– Жаль, не было тебя рядом, чтобы объяснить. А теперь уж чего… Жизнь сделана.

– Да, попал ты, бедолага, – вздохнула я. – Двигай теперь точку сборки в позицию стяжания Святаго Духа.