class="p1">Всё это пересказал Фёдору сам Две Мишени, регулярно его навещавший. К счастью, «тяжёлым» из раненых кадет оказался только Солонов, остальные обошлись относительно лёгкими ранами. Константина Сергеевича регулярно теперь приглашали к обеду августейшего семейства и даже произвели в генералы, хоть сам он упрямо считал себя полковником, упоминания о своём генеральстве терпеть не мог, да и погоны носил исключительно полковничьи.

Новые, красно-чёрные погоны Добровольческой армии.

Фёдора так и подмывало спросить о великой княжне, однако он не решился. Не решился до того самого момента, когда перед самым Рождеством Аристов, навестив его, загадочно улыбнулся и положил у изголовья кровати Фёдора аккуратный белый конвертик, украшенный гербом великих княжон – два золотистых единорога держат ромбический щит с двуглавым имперским орлом.

– Тебе, раненый ты наш. Смотри, не забудь ответить.

Щёки бравого кадета вспыхнули, словно под огнемётной струёй. Горло перехватило, и он вообще не смог ничего ответить.

Аристов понимающе похлопал его по плечу и поднялся.

– Не стану мешать, господин кадет-вице-фельдфебель. Впрочем, уже не кадет. Забегу вперёд – вся наша первая рота получила лично от государя особую милость – досрочный выпуск и производство в чин прапорщика. Вот, держи. – Рядом с белым конвертиком легла пара новеньких погон – красно-чёрные, с одним серебристым просветом, на нём – звёздочка прапорщика; выше, в чёрном поле, адамова голова со скрещёнными костями.

Две Мишени вышел; Фёдор поспешно схватил письмо великой княжны, пальцы его дрожали.

Она написала ему! Написала первая!.. Ему, простому кадету… то есть уже прапорщику, но всё равно простому!

Он долго не мог решиться вскрыть конверт. Даже просто разорвать его казалось невообразимым кощунством.

…Поэтому сперва он долго точил перочинный ножик. Потом, не дыша, поддел острием сургучную печать на клапане, осторожно отделил её от бумаги. Из раскрывшегося, точно крылья бабочки, конвертика выпал слегка надушенный листок.

«Любезный другъ мой Ѳёдоръ Алексѣевичъ, – начиналось письмо, – простите меня, Бога ради, за то, что не открылась Вамъ съ самаго начала. Не могла, боялась, что Вы и вовсе не станете со мной говорить, оцѣпенѣете, какъ всѣ цѣпенѣютъ, стоитъ имъ узнать, чья я дочь и внучка. Господь тому свидѣтель, я не рада сему обстоятельству, хотя родителей своихъ я люблю всей душой, горячо и нѣжно. Я рѣшила, что должна хоть въ малой степени явить храбрость и твердость духа, подобно явленныхъ Вами, когда Вы съ товарищами Вашими выручали Государя и любимаго моего дѣда изъ заточенія. Поэтому я отправилась прямо къ Нѣму. И Онъ, выслушавъ сбивчивый разсказъ мой, только разсмѣялся, обнялъ, поцѣловалъ и благословилъ написать Вамъ. Что я съ превеликой радостью и дѣлаю – и поздравляю съ наступающимъ Рождествомъ, а подарокъ… подарокъ мой, надѣюсь, Вамъ понравится. Пусть Господь и Царица Небесная помогутъ Вамъ скорѣе поправиться. Молимся за Васъ и товарищей Вашихъ неустанно, и я, и сёстры, и Алеша, и mamá…»

Фёдор Солонов осторожно сложил письмо, с величайшей бережностью вернул обратно в конверт.

Она ему написала! Великая княжна! И нет, она не «снизошла», она обращалась к нему как к равному!

Сердце у него бешено колотилось.

Правда, перед мысленным его взором тотчас же появилась Лиза, Лизавета Корабельникова, глядевшая на него с грустью и молчаливым укором. «Что, побежал, едва только поманили? – казалось, говорит её взгляд. – Всё забыл, кадет Солонов, дружбу нашу забыл? И поцелуй наш, первый и для тебя, и для меня – тоже? Всё ради одного взгляда великой княжны? Только потому, что она – внучка императора и дочь наследника престола?»

Щёки Фёдора пылали. Как быть, что делать? Не ответить великой княжне – никак нельзя, невозможно! А ответишь – предашь этим Лизу. Конечно, можно сказать, мол, ни я ей, ни она мне ничего не обещали, клятвы верности не давали. Севка Воротников вообще об этом не задумывается, и меньше трёх возлюбленных разом у него не бывает.

Это Воротников, ему можно, упрямо подумал Фёдор. А мы, Солоновы, мы – другие. Пусть они с Лизой не сказали друг другу никаких слов, он будет ей верен, он – её рыцарь. Будет верен до того момента, пока она сама не скажет ему, что хочет и будет с другим. А пока…

Охваченный приступом решительности, он сел на койке. Встал, почти не ощущая боли, и отправился на поиски пера с чернильницей.

Таковые нашлись в сестринской. Всё та же немолодая сестра милосердия улыбнулась Фёдору.

– Домой письмо? Это правильно, любезный кадет. Мать небось все глаза выплакала…

Отчего-то Фёдор не смог соврать.

– Мама и сёстры в Гатчино остались, под большевиками. Что с ними, неведомо. А отец был с гвардией, под Стрельной… тоже никаких вестей.

И в этот миг, сказавши, в общем-то, совершенно не новые слова, Фёдор вдруг пошатнулся. Реальность нахлынула жуткой чёрной волной, пробив те незримые дамбы, что возводило его сознание, уберегая от худшего: а ведь очень может быть, что ни отца, ни матери, ни сестёр, ни няни уже нет в живых. И кота Черномора тоже нет. Он, конечно, мог спастись, но как выживать толстому, ласковому и ленивому домашнему любимцу глухой снежной зимой?..

Отца могли настичь снаряды германских дредноутов, засыпавших из главного калибра стрельнинский берег. Сёстры и мама могли оказаться в руках как немецкой солдатни, так и анархических банд, не щадивших никого из «бывших». И хорошо, если их просто убили…

– Что с вами, Фёдор? – Сестра успела подхватить его под руку, потому что колени предательски подогнулись, он едва не рухнул. – Вам плохо? Сейчас капель накапаю…

Он не отказался от капель. Посидел на застеленной казённым серым сукном узкой постели дежурной сестры. Поблагодарил и, испросив разрешения, устроился тут же за конторкой, обмакнул перо и начал, решив не думать и не колебаться (потому что иначе он начнёт до одури крутить в голове каждую фразу и в конце концов вообще ничего не напишет):

«Ваше императорское высочество, милостивая государыня Татиана Николаевна! Простите, что началъ съ титулованія Вашего; хотя и понимаю, что Вы не хотѣли бы оффиціальности въ отвѣтѣ моемъ. Но всё-таки, обращаясь къ Августѣйшей особѣ, не могу хотя бы одинъ разъ не обратиться какъ положено…»

Тут он сообразил, что слишком долго крутит возле этого злосчастного «титулования» и решительно двинулся дальше, не слишком заботясь о логичности и последовательности изложения:

«Нѣтъ словъ, чтобы выразить радость мою отъ письма Вашего, ибо рѣшилъ я уже, что Вы разгнѣвались на меня, отчего больше и не появлялись тамъ, гдѣ могъ я васъ увидѣть. Слава Господу нашему, что это не такъ! Видит Богъ, меньше всего