– И большой счет? – поинтересовался Миронов, которому на самом деле было глубоко наплевать на размеры выставленного автосервисом счета.

– Еще не знаю, – честно признался Филатов. – Лично я изо всех сил старался свести его к минимуму, но там такой танкодром… Но это все чепуха. Я тут смотрел телевизор и, знаешь, услышал в новостях довольно странные вещи. Может быть, ты меня просветишь? А то я, честно говоря, ничего не понимаю. Какое еще похищение? Что за бред?

«Слово в слово, – подумал Мирон. – Все-таки большинство людей предсказуемо до тошноты, как будто их еще при рождении запрограммировали, как компьютеры, на определенный тип поведения в той или иной ситуации. Что за бред… Хотел бы я сам понять, что это за бред!»

– Никакого бреда нет, – спокойно соврал он и с досадой посмотрел на пустой стакан в своей левой руке, пытаясь припомнить, когда успел его выхлебать. – Все идет по плану. Это что-то вроде превентивного удара…

– То есть, говоря по-русски, сплошное вранье, – уточнил Филатов.

– Много ты понимаешь, – подпустив в голос немного высокомерия, возразил Мирон. – Тебя бы на мое место… Это тебе, братец, не баранку крутить и не кулаками махать. В этом деле замешаны большие люди, и обращаться с ними надо как с ядовитыми змеями – быстро, решительно и предельно аккуратно. Политика, в общем. Ну ты же меня понимаешь.

– Нет, – сказал Филатов, – не понимаю. “Ну вот, началось! – подумал Мирон. – Не понимает он, видите ли… Точнее, не хочет понять! Он уже разложил все по полочкам, и теперь его с занятых позиций не своротишь…"

– Если честно, – сказал он суховато, – тебе и не нужно ничего понимать. Ты сделал то, о чем тебя просили, заработал приличную сумму в твердой валюте и можешь дальше нянчить свое раненое плечо. Что ты на это скажешь? Филатов немного помолчал.

– Отлично, – сказал он наконец. – Ну а если я, допустим, прямо сейчас пойду в милицию и сообщу дежурному, что знаю, где находится якобы похищенный журналист Дмитрий Светлов? Что ТЫ на это скажешь? Кстати, мне показалось, Светлов тоже не в курсе, что его.., гм.., похитили.

– Старик, – быстро сказал Мирон, – ты, конечно, можешь поступать так, как тебе подсказывает совесть или что там у тебя еще, я не знаю… Честь российского офицера, например. Но зачем? Ты мне можешь объяснить, зачем тебе это нужно?

– Мне звонила Лида Маланьина, – сообщил Филатов. – Она ничего не понимает, плачет и, похоже, подозревает меня в том, что я свел с нашим Димочкой счеты…

– А ты не сводил? – быстро спросил Мирон. Вопрос был задан с единственной целью: хотя бы на время сбить Филатова с избранного им курса.

– А в рыло не хочешь? – грубо отозвался Филатов. – Ты меня не пугай, Мирон…

– Игорь Витальевич, – автоматически поправил его Миронов. – Какой я тебе Мирон?

– Хреновый ты мне Мирон, это точно, – свирепо констатировал Филатов. – Все твои разговоры о политике, о стратегии и тактике гроша ломаного не стоят, потому что Лидочка Маланьина плачет, а что делает мать Светлова, я вообще не представляю. О них ты не подумал, политик доморощенный?

– Лидочка, – с отвращением в голосе повторил Миронов. – Лидочка Маланьина! Ты соображаешь, что ты несешь?! Лидочка плачет! Поплачет и перестанет, тем более что ее красавчик через неделю вернется целым и невредимым, разве что слегка покусанным комарами. Речь идет о судьбе газеты.., о жизни и смерти, черт бы тебя побрал! А ты мне тычешь в нос своей Лидочкой…

– Это потому, что по телефону я тебе ничем другим ткнуть в нос не могу, – многообещающе заявил Филатов. – В общем, мне все это не нравится, и я хочу, чтобы ты об этом знал.

– Ну допустим, я об этом знаю, – устало сказал Миронов. – Ну и что? Что, по-твоему, я должен предпринять?

– Ответ очевиден. Опровергнуть всю эту болтовню. Сказать, что Светлов позвонил откуда-то.., из-за границы, скажем. Отпуск он там проводит, например, или лечится после нервного срыва. А сообщение о том, что его похитили, – просто выходка телефонных хулиганов. Не знаю, Мирон, тебе виднее, что сказать. Ты эту кашу заварил, тебе и расхлебывать.

«Дурак! – подумал о нем Миронов. – Я заварил кашу… Да я просто ложка, которой эту кашу помешивают!»

– Юрик, – сказал он, – давай сделаем вид, что этого дурацкого разговора не было, и начнем с начала. Понимаешь, мне очень надо, чтобы в течение какого-то времени все оставалось так, как оно есть на данный момент. И это нужно не только мне, но и всем нашим ребятам.., и Лидочке Маланьиной в том числе. Сейчас она плачет, потом будет смеяться… Ну согласись, это же не причина, чтобы подвергать риску положение газеты и, между прочим, жизнь Светлова! Я тебя об одном прошу: молчи. Ну ты же военный человек! Неужели трудно недельку подержать язык за зубами? Просто никому ничего не говорить. Да тебя и спрашивать никто не будет. Да, кстати, заскочи завтра утром в редакцию. Я тебе премию выписал, надо в ведомости расписаться, и вообще…

– Неделя, Игорь, – твердо сказал Филатов. – В течение недели я буду молчать, а потом…

– А потом?

– А потом поступлю по собственному усмотрению. Миронов с чувством грохнул трубкой по аппарату, не попал на рычаг, снова поднял трубку и грохнул еще раз. У него было сильнейшее искушение запустить телефоном в стену, но он поборол это желание: аппарат не был виноват в его проблемах.

– Козел! – громко произнес Миронов, имея в виду Филатова. – Сволочь, урод, недоумок… По собственному усмотрению! Откуда оно у тебя, это твое усмотрение, болван?!

Он плюнул и направился к бару за новой порцией “Тичерз”, моля Бога, чтобы до завтра ему больше никто не звонил.

Максим Владимирович Караваев с самого утра чувствовал себя именинником. День выдался пасмурный, небо заволокло тучами, и, судя по всему, вот-вот должен был начаться дождь. Уже успевшие запылиться кроны лип на аллее, которая была видна из окна караваевской кухни, застыли в мертвой неподвижности, а в воздухе нарастало какое-то непонятное напряжение, как это бывает перед грозой. Все вокруг будто ждало чего-то, и это странное состояние природы было созвучно тому, что чувствовал бывший, подполковник внешней разведки Караваев.

Он сидел у стола на кухне, смотрел в окно, курил и пил крепкий чай без сахара. Трубка радиотелефона лежала рядом с пепельницей, а на расстеленной здесь же газете были разложены детали пистолета, который Караваев чистил перед тем, как решил выпить чая. Руки у Караваева были испачканы оружейным маслом, и он ощущал его запах каждый раз, когда подносил чашку ко рту. Этот запах успокаивал, как привет из прошлого. Подполковник любил чистить оружие: эта процедура позволяла занять руки, оставляя голову свободной.

Однокомнатная квартира, в которой после развода обитал бывший подполковник, напоминала временное пристанище кочевника, который не намерен оставаться здесь надолго. Она насквозь провоняла табачищем, а ее обстановка была подобрана таким образом, чтобы обеспечивать необходимый минимум бытовых удобств и не обременять хозяина при внезапном переезде: ее можно было погрузить в машину в течение получаса, а можно было просто бросить, как ненужный хлам, каковым она, в сущности, и являлась.