– Разумеется, что я буду встречать государя вместе с губернатором и прочими властями, – не без гордости ответил полицмейстер.

– Ну, при таком случае, когда ты, высшая мерзость нашего города явишься перед лицом государя, то скажи губернатору, что мне не для чего чистить и белить свой дом, потому что мой дом втрое, вдесятеро чище тебя был, есть и будет.

При этих словах Иреней повернулся и ушёл.

Императору Николаю I во время поездок в российские губернии вообще «везло» на курьёзные встречи. В сороковых годах ему довелось посетить Тамбовскую губернию, в которой, по словам историков и местных краеведов, губернаторствовал «человек большого ума» и «гроза местных чиновников и проходимцев», знакомый нам по предыдущим рассказам, П.А.Булгаков. Нечего говорить о том, в какое нервозное состояние привело известие об этом местных чиновников, если учесть, что накануне почтовые лошади чуть не разнесли вдребезги экипаж проезжавшей через губернию великой княжны Марии Николаевны! Подготовительные мероприятия проходили для губернских чиновников под знаком кошмарных сновидений и неизбывного страха.

Пётр Алексеевич получил точный маршрут императора, согласно которому Николай должен был сделать остановку в одном селе, посетить сельский храм, памятный по какому-то историческому событию, и выслушать приветствие местного священника. Булгаков своевременно известил об этом местного архиерея, а тот вызвал священника отца Ивана к себе на инструктаж. Отец Иван, человек по природе своей скромный и тихий, к тому же одичавший в тамбовской глуши, услышав о том, какая ему предстоит миссия, пришёл в неописуемое смятение и под страхом «любой казни» решительно отказался её выполнить. Он и слова не смел вымолвить в присутствии какого-нибудь исправника, а тут – сам император!

Матушка тоже заявила, что «этому не бывать», но архиерей не внял ни словам отца Ивана, ни его супруги и приступил к делу. К составлению приветственной речи архиерей, кстати, посчитал себя тоже не готовым, и тогда за неё взялся сын батюшки, заканчивавший семинарию и приехавший на побывку в село. Благочинный вызвал к себе и с облегчением сказал: «Дерзай!»

Из-под пера «дерзающего» семинариста, пишет А.И.Соколова, «вышло нечто более высокопарное, нежели осмысленное», но местному начальству это показалось верхом «умственности», и отца Ивана заставили её заучивать наизусть. Принудили и матушку помогать ему в этом, и дело пошло. Отец Иван зазубрил текст речи и мог вполне сносно произвести её и перед матушкой, и перед регулярно наведывавшимся в село благочинным. Но на контрольном испытании отец Иван спасовал и совершенно забыл всё, что выучил накануне.

Времени до приезда царя не оставалось, и губернатор, переживший во время своего служения в Тамбове целую серию злоключений, пришёл в отчаяние.

– Вы уж, ваше преосвященство, как-нибудь уломайте вашего попа, – взмолился он. – Мне и так уж с этими тамбовцами приходилось не раз омаргиваться от замечаний министерства. Ведь не виноват же я в том, что это какая-то крепколобая губерния!

Губернатор и архиерей нашли-таки выход и решили снабдить отца Ивана суфлёром, в роли которого должен был выступить сам автор текста речи – упомянутый выше семинарист. Репетиция с суфлёром прошла вполне сносно, все успокоились, но только не губернатор:

– Не верится мне, чтоб мои тамбовцы не выкинули какого-нибудь артикула, – говорил он с суеверным ужасом. – Не так они у меня воспитаны! Не тем миром мазаны!

«Предчувствию его суждено было сбыться шире и блистательнее, нежели он сам этого ожидал», – пишет Соколова.

В ночь перед испытанием жители нашего села не спали, во всех окнах горел свет, селяне мыли полы, прибирали избы, варили брагу, пекли пироги и готовили праздничную одежду. А вдруг государь гостем нагрянет в какую-нибудь избу?

В полдень приехал исправник, за ним вслед прибыл губернатор, на околице выстроились крестьяне и местные власти. В два часа оттуда раздались крики «ура». Это означало, что царский кортеж приближался к селу. Архиерей набожно перекрестился, а отец Иван с обречённым видом вошёл в храм. Бойкая тройка с расфранчённым ямщиком лихо промчалась по селу и как вкопанная остановилась у входа в храм. Из экипажа вышел Николай, а ему навстречу с перепуганным лицом и дрожащими руками несколько шагов сделал священник. Государь перекрестился, приложился к кресту, поцеловал руку отца Ивана и хотел уже войти в церковь, но отец Иван остолбенел на паперти, и его пришлось туда буквально подталкивать.

Царь стал в отведённом ему месте, шеф жандармов Бенкендорф, губернатор и другие лица из свиты заняли место рядом. Начался молебен, отслуженный архиереем. Отец Иван приходил в себя для произнесения речи. Наконец настал и его черёд. Он вышел из царских ворот, облокотился на аналой и дрожащим голосом произнёс:

– Во имя отца, и сына, и святого духа…

И замолчал.

Он всё забыл, он забыл даже, как его зовут. Всем своим существом он ощущал приближение страшной и неминуемой беды. Возмущённый суфлёр, вместо того, чтобы помочь отцу и подсказать ему нужные слова из речи, неожиданно тихо, но довольно внятно произнёс:

– Ну, начинается!

Всеобщее оцепенение, овладевшее гостями и прихожанами, по словам Соколовой, не поддавалось никакому описанию. Государь изумлённо посмотрел на Бенкендорфа, тот попытался отыскать глазами Булгакова, а бледный и растерянный губернатор прятался за членами свиты и умоляющим взглядом искал архиерея.

Между тем наш богослов нашёл для ободрения отца Ивана «нужные» слова:

– Что ты? Опомнись!

– Что ты? Опомнись! – эхом отозвался «приободренный» оратор.

Все застыли от такого неожиданного оборота, а богослов в отчаянии продолжал «напутствовать» отца Ивана:

– Куда ты залез?

– Куда ты залез? – громко повторил отец Иван.

– Пропадёшь ты совсем, и я вместе с тобой! – упавшим голосом сказал суфлёр.

– Пропадёшь ты совсем, и я вместе с т бой! – послушно отозвался оратор.

В храме повисла тяжёлая тишина.

– Что это такое? – по-французски спросил государь у стоявшего рядом В.Ф.Адлерберга (1791—1884), делавшего неимоверные усилия, чтобы не расхохотаться. Владимир Фёдорович не понаслышке знал о злоключениях тамбовского губернатора и горел желанием поздравить его с новым «артикулом». Естественно, Булгакову за него сильно «нагорело», и он всю оставшуюся жизнь вспоминал о нём не иначе, как с содроганием. Впрочем, человек он был весёлый, остроумный, никогда не унывающий и оставил по себе самые благоприятные отзывы и воспоминания. Представляем на суд читателя ещё один его рассказ в изложении Соколовой.

В Шацком уезде Тамбовской губернии проживал помещик Протасьев, случайно оказавшийся в Шацке, где проходили выборы дворянского предводителя. Протасьев, безвыездно проживший в своём именье, совершенно одичал, а его внешний вид с бакенбардами, начинавшимися от самых глаз и сливавшимися с густой бородой, с шапкой серебряных волос и трубным «иерехонским» голосом делал его похожим на гориллу.

– Чудище какое-то было, а не человек! Только что не лаял и не кусался, – рассказывал о нём тамбовский губернатор П.А.Булгаков (1843—1854).

Протасьев явился на выборы в каком-то допотопном кавалерийском мундире с какими-то необычными выпушками, петлицами и короткими фалдочками, который при его корпулентной фигуре придавал ему карикатурный вид. Любители посмеяться на чужой счёт тут же взяли его на заметку. После выборов, как водится, начались балы с танцами и пьянкой, дворяне выпили и съели, всё что можно и скучали, пока среди них не появился Протасьев. Помещик стал сокрушаться о том, что жизнь проходит, а никакой пользы отечеству он так и не принёс.

– А что же вы, Иван Дмитриевич, не служите? – спросил его какой-то балагур. – Мало ли пользы вы могли бы принести на государственной службе?

Протасьев согласился, что он мог бы и в самом деле сослужить пользу отечеству, но не знает, как и с чего начать: человек он без связей, знает только военное дело, а кланяться и просить не привычен. Балагур ответил, что в «нынешнее время» есть такие должности, которые особых знаний не требуют.

– А какие же бы, к примеру? – заинтересовался Протасьев.

– Да вот хотя бы фрейлинское место, – ответил, не моргнув глазом балагур. – Чего легче? Всего только и требуется, что представительная наружность и старинный дворянский герб.

– На этот счёт… – приосанился Протасьев – В бархатную книгу наш род при матушке Екатерине занесён.

Так вам и карты в руки, сказал насмешник и предложил Ивану Дмитриевичу подавать соответствующее прошение. На вопрос Протасьева о том, какие бумаги следовало приложить к прошению, он сказал: