Согласно полученным нами результатам, друзья действительно были больше похожи, чем незнакомцы, а близкие друзья и приятели, которые, скажем, беседуют о политике, — больше, чем случайные знакомые. То же подразумевает и принцип гомофилии. Но люди неизменно полагают, что их друзья — будь они близкие или нет — больше похожи на них, чем есть на самом деле. В частности, наши респонденты редко угадывали, когда их друзья — даже близкие, с которыми они обсуждали политику, — с ними не соглашались. О количестве ошибавшихся недвусмысленно говорил целый ряд сообщений, полученных нами от участников Friend Sense . Последние часто приходили в ужас от того, как их воспринимали друзья и возлюбленные. «Да как тебе вообще могло прийти в голову, что я так думаю?» — нередко возмущались они. Бывало и так, что испытуемым задавали вопрос о ком-то, с кем они якобы хорошо знакомы, и те вдруг понимали, что не знают ответ — хотя такие вопросы образованные, политически сознательные друзья уж точно должны были обсуждать{317}.

Следовательно, если беседы о политике лишь незначительно улучшают нашу способность выявлять моменты, когда друзья с нами не согласны, тогда о чем именно мы говорим? Точнее, в отсутствие специфической информации о том, что на самом деле думают наши друзья по конкретным вопросам, на каких таких основаниях мы догадываемся об их мнении? Проведя серию дополнительных анализов, мы сделали вывод: сомневаясь (а это случается намного чаще, чем нам бы хотелось), мы угадываем позиции собеседников, во-первых, используя простые стереотипы («мои друзья в основном левые либералы, значит, они отстаивают типичные для левых либералов позиции»), а во-вторых, «проецируя» на них собственное мнение{318}. Последнее открытие потенциально важно, ибо начиная с Лазарсфельда и социологи и маркетологи полагают: изменения политических мнений в большей степени определяются «сарафанным радио», нежели услышанным или прочитанным в средствах массовой информации. Но если, думая об убеждениях своих друзей, мы на самом деле видим лишь отражение собственных убеждений, то возникает вопрос о степени влияния, оказываемого на нас окружающими. Friend sense, к сожалению, не позволял ответить на вопросы о последнем. Однако сегодня на Facebook уже проводятся исследования влияния, так что, надеемся, результат не заставит себя долго ждать{319}.

Бесспорно, использование в качестве заменителей «реальных» социальных связей данных, извлекаемых как из электронных писем, так и из списков друзей на Facebook, вызывает всевозможные трудности. Откуда нам знать, например, какой тип взаимоотношений подразумевается под связью на Facebook или какая доля общения между двумя людьми отражена в их переписке? Я могу отправлять множество писем своим коллегам каждый день, а моей маме — только один или два раза в неделю, но одно это наблюдение мало что говорит о природе и относительной важности таких взаимоотношений. Для одних взаимодействий я могу использовать электронную почту, тогда как для других предпочту сотовый телефон, Facebook или личную встречу. Даже когда я использую одни и те же средства коммуникации с разными людьми, одни связи могут быть более значимыми, чем другие. Исходя из одной лишь частоты коммуникаций, таким образом, можно сделать не так уж много выводов. Кроме того, совершенно не ясно, какие взаимоотношения должны нас интересовать в первую очередь. Для некоторых целей — таких, как оценка эффективности работы в команде — главными являются связи между ее членами, тогда как для других — как, скажем, для взаимоотношений, влияющих на религиозные или политические убеждения, — они могут оказаться совершенно нерелевантными. Чтобы выяснить, насколько быстро распространяются слухи, важно лишь то, с кем человек общался последние несколько дней. Если же речь идет об информации, распространяемой исключительно через сети доверия, единственно важными связями будут длящиеся долгие годы.

Существует множество подобных вопросов, пока остающихся без ответа и в настоящий момент ограничивающих возможность делать из электронных данных значимые социологические выводы. Сколько бы мы их ни насобирали, количество само по себе — точно не панацея. Тем не менее несколько лет назад эти вопросы (равно как и многие другие) мы не могли даже сформулировать. Одно то, что мы их задаем, — уже шаг на пути к ответу на них. Несмотря на все свои недостатки, таким образом, доступность эмпирических данных — наряду с возможностью проведения экспериментов в немыслимых ранее масштабах — позволяет социологам выйти за рамки кабинетных умозаключений и окунуться в мир, где коллективное поведение можно измерить, понять, а то и спрогнозировать так, как давно привыкли делать в других областях науки{320}.

Неясно, куда этот новый подход к социальной науке нас заведет, но едва ли это будут те простые универсальные законы, о которых мечтали Конт и Парсонс. Впрочем, этого и не должно быть, ибо социальный мир просто-напросто не управляется ни одним из них. В отличие от силы тяготения, которая работает одинаково во все времена и во всех местах, гомофилия возникает отчасти из психологических предпочтений, а отчасти — из структурных ограничений. В отличие от массы и ускорения, которые определяются однозначно, влияние иногда концентрируется, а иногда распределяется, тогда как успех обусловливает сложнейшая комбинация индивидуальных выборов, социальных ограничений и случайности. В отличие от физических сил, сложение которых определяет их действие на массу, качество и эффективность работы зависят как от как внутренних мотивов, так и от внешних стимулов. В отличие от физической реальности, которая существует с нами или без нас, социальную «реальность» нельзя отделить от нашего ее восприятия, где последнее управляется как нашими собственными психологическими склонностями и ошибками, так и внешне наблюдаемыми качествами.

Социальный мир, другими словами, гораздо запутаннее и сложнее физического — и чем больше мы узнаем о нем, тем сложнее и запутаннее он кажется. Скорее всего, наука социология никогда не будет походить на физику. Или даже на биологию. Но это нормально. То, что физика пережила столь грандиозный успех в силу небольшого количества очень общих законов, вовсе не означает, что это — единственный способ движения науки вперед. В биологии ведь тоже нет универсальных законов, однако ни она, ни медицина не стоят на месте. Конечно, сама суть науки заключается отнюдь не в некоей конкретной форме, а в следовании научным процедурам (построение теорий, наблюдение и экспериментирование), которые планомерно, шаг за шагом лишают мир его тайн. И конечно, цель всех этих процедур — вовсе не в открытии законов того или иного типа, но в понимании, как все устроено, в решении конкретных вопросов. Следовательно, чем меньше мы стремимся найти в науке об обществе общие, универсальные правила, чем больше следуем научному методу. И чем больше сосредоточиваемся на решении актуальных проблем, тем большего в итоге достигнем.

Но на решение каких именно проблем можно надеяться? Точнее — возвращаясь к вопросу, который я поднимал во введении, — что такое могут обнаружить социологи, чего не в состоянии сообразить любой умный, образованный человек? Разумеется, всякий мыслящий индивидуум с помощью самоанализа может додуматься, что на нас всех влияют мнения семьи и друзей, что контекст важен и что все относительно. Конечно, такой человек и без социологии знает, что суждения и представления окружающих крайне важны и что людей волнуют не только деньги. Мгновение самонаблюдения, и становится совершенно ясно: успех — это лишь отчасти везение, пророчества могут исполняться, и даже самые лучшие планы подчиняются закону непредвиденных последствий. Всякий мыслящий человек знает, конечно, что будущее непредсказуемо и что прошлые достижения не являются гарантией будущей прибыли. Он знает, что люди предвзяты и иногда нерациональны, что политические системы часто непоследовательны и полны противоречий, что судьба иногда властвует над материей и что простые объяснения могут затушевывать сложные истины. Люди даже могут знать — или, по крайней мере, слышать об этом и верить в это, — что все связаны друг с другом в шесть «рукопожатий». Иначе говоря, когда субъектом выступает человеческое поведение, и в самом деле трудно придумать хоть одно социологическое открытие, которое не показалось бы очевидным, хотя прийти к нему могло быть очень и очень трудно{321}.