Это мировоззрение подкрепляют и особые механизмы отбора руководителей корпораций. В отличие от обычных рынков, характеризующихся большим количеством покупателей и продавцов, открытыми ценами и высокой степенью взаимозаменимости, рынок труда генеральных директоров отличается небольшим количеством участников (многие из которых социально или профессионально уже связаны друг с другом) и почти полностью оперирует вне поля зрения общественности. Результат — нечто похожее на самовыполняющееся пророчество. Советы директоров, аналитики и пресса убеждены: лишь определенные ключевые люди могут принимать «верные» решения. Следовательно, количество кандидатур сводится к единицам. Такая искусственная скудность, в свою очередь, позволяет избранным добиваться крайне щедрых пакетов вознаграждений, которые затем выставляются в качестве аргументов того, что кандидата якобы оценила вовсе не горстка единомышленников, а «рынок». Наконец, компания либо добьется успеха (и в этом случае был явно выбран правильный лидер), либо нет (то есть совет директоров совершил ошибку и теперь занят поиском нового руководителя). Иногда «провальный» гендиректор уходит с огромными компенсациями — эти-то случаи и привлекают внимание. С точки зрения Ракеша Курана, однако, возмущение, часто вызываемое оплатой за провал, не только маскирует более глубинные проблемы оценки деятельности, которые я обсуждал выше, но и подкрепляет ошибочное представление, будто достижения компании вообще могут быть приписаны одному-единственному человеку — пусть даже ее топ-менеджеру{273}. Если бы советы директоров подвергли сомнению саму идею незаменимого генерального и если конкурсы на эту должность были бы открыты большему количеству кандидатов, то договориться о таких экстравагантных пакетах вознаграждений было бы гораздо, гораздо труднее{274}.

Пускай мы не можем ответить на вопросы, как отличить успех от таланта, а вклады отдельных людей — от достижений коллектива, уже сама их постановка может изменить наши представления о справедливости и правосудии в обществе в целом. Эта проблема — хоть и в несколько иной формулировке — была поднята в известной дискуссии о справедливом обществе, развернувшейся между двумя политическими философами Джоном Ролзом и Робертом Нозиком. Будучи приверженцем либертаризма, последний полагал: люди, по сути, получают то, что заработали, — а значит, никто не имеет права это отнять, даже если в результате возникает сильное социальное неравенство. Первый, напротив, спрашивал, в каком обществе каждый из нас хотел бы жить, если бы мы заранее не были уверены в том, на каком социальноэкономическом уровне окажемся. Любой разумный человек, рассуждал Ролз, предпочтет эгалитарное общество (в котором самым бедным живется как можно лучше) тому, в котором горстка людей очень богата, а многие очень бедны: ведь шансы оказаться в числе богачей крайне малы{275}.

Нозик счел аргумент Ролза о том, что если не все, то хотя бы часть достижений индивида принадлежит обществу, глубоко тревожным. Если человек не вправе оставлять себе продукты собственного таланта и труда, рассуждал Роберт, то он, по сути, вынужден работать на кого-то еще против своей воли и, следовательно, не полностью «принадлежит» себе. Налогообложение наряду со всеми прочими попытками перераспределения богатств, продолжал Нозик, есть функциональный эквивалент рабства и как таковое с нравственной точки зрения неприемлемо, какие бы выгоды ни сулило другим. Этот аргумент импонировал многим — причем не только философским обоснованием снижения налогов. Рассуждения о том, что будет считаться справедливым в гипотетическом «естественном состоянии», согласовывались с объяснениями индивидуальных успехов и неудач с точки зрения здравого смысла. Иными словами, если некто тратит время и силы на постройку каноэ, никто не имеет право отнять у него эту лодку — даже если это означает, что человек, у которого каноэ нет, будет страдать или погибнет. То есть индивидуальные достижения есть продукт исключительно индивидуальных же усилий и навыков.

Если говорить о естественном состоянии, Нозик, возможно, и прав. Суть же аргументации Ролза сводится к тому, что мы живем вовсе не в таком мире, а в высокоразвитом обществе. И в нем несоразмерно большие вознаграждения могут выпасть на долю людей, которые — так уж получилось — обладают определенными качествами и которым — а это, наверное, самое главное — представились соответствующие возможности. В США, например, два спортсмена с одинаковым уровнем подготовки (оба — мастера международного класса), будучи пловцом и баскетболистом, вероятно, добьются разного уровня признания и благосостояния. И это будет зависеть отнюдь не от их собственных достоинств или недостатков. Аналогичным образом два в равной степени одаренных ребенка, один из которых родился в обеспеченной, образованной и социально престижной семье, а другой — в бедной, социально изолированной, с низким уровнем образования, имеют разные шансы добиться успеха в жизни{276}. Наконец, даже случайные различия в возможностях, возникающие в начале карьеры, часто аккумулируются (эффект Матфея), что в итоге ведет к еще большим расхождениям в дальнейшей жизни. Согласно Ролзу, поскольку неравенство, по сути, определяется случайностями (говорим ли мы о рождении, таланте или возможностях), справедливое общество — то, в котором их последствия минимизированы.

Это утверждение часто понимается неверно: якобы неравенство нежелательно само по себе. Однако ученый имел в виду вовсе не это! Допущение возможности того, что благодаря усердному труду и применению собственных талантов человек может добиться большего, чем его соратники, безусловно, полезно для общества в целом. Точно так же считают и сторонники либертаризма. В мире Ролза люди вольны делать то, что хотят, и имеют полнейшее право брать все, что им причитается в соответствии с правилами игры. И если последние предусматривают большие доходы у бейсболистов, а не у пловцов, и у инвестбанкиров, а не у учителей, — значит, быть посему. Мысль Ролза в том, что правила игры должны выбираться исходя из их удовлетворения социальным, а не индивидуальным целям. Сотрудники банков, другими словами, имеют право на все, что они способны вытянуть из своих работодателей, но не могут претендовать на экономическую систему, в которой финансовый сектор гораздо прибыльнее любого другого.

Из этого аргумента следует, что дискуссия по поводу индивидуального вознаграждения не должна проводиться на уровне отдельных людей. Если банковские служащие и в самом деле зарабатывают слишком много, регулировка индивидуальной оплаты, предлагаемая самим финансовым сектором, не является оптимальным решением, и ввязываться в нее не следует. Скорее, банковское дело должно в принципе стать менее прибыльным. Этого можно добиться, например, ограничив суммы, которые могут заимствовать банки и хедж-фонды с целью улучшения своих портфелей, или обязав их торговать внебиржевыми деривативами на биржах. Финансовый сектор может возразить: мол, улучшение портфелей и кастомизация выгодны не только банкам, но и их клиентам, а значит, и всей экономике в целом. К таким заявлениям — хотя они и корыстны, — возможно, следует прислушаться. Однако если повышенный риск для экономической системы перевешивает ожидаемые прибыли, тогда изменение правил оправдано. Мы можем сколько угодно спорить о том, хороша или плоха для общества меньшая прибыльность банковского дела, но именно об этом и следует спорить. А не о том, «заслуживает» ли тот или иной человек своего десятимиллионного бонуса. Либертаристские рассуждения о том, что справедливо и несправедливо, просто неуместны, ибо в естественном состоянии никто десятимиллионных бонусов и не получает.