а потому гораздо ближе к написанным книгам, картинам или музыке, где авторы стремятся что-то очень важное о себе сказать другим.

У Поповых было больше, чем у всех других известных мне коллекционеров никогда не высказываемое, но вполне ощутимое представление о коллекции как об особом виде искусства, в котором заключена не только личность, но и судьба хозяина. Мне кажется, не всегда с уверенностью можно сказать, какое влияние коллекция и коллекционер оказывают друг на друга, и кто кого в конечном итоге создает. Отношения бывают сложные, противоречивые, иногда даже враждебные. Бывают коллекции гораздо более крупные, значительные, чем их владельцы, именно в коллекции мог проявиться талант человека, казавшегося незначительным. Бывают коллекционеры замечательные, очень глубокие и тонкие, но по каким-то иным причинам оказавшиеся неспособными выразить себя в достойной их коллекции, как кому-то не удается записать уже сложившуюся в голове книгу.

При этом стоимость драгоценных картин, уникальных вещей в таких случаях имеет самое малое значение. Как известно, есть множество совершенно тупых и бессмысленных коллекций, собранных вполне (и даже очень) состоятельными людьми, и великие коллекции, принадлежащие людям совершенно нищим и едва ли не голодающим, какими и были многие годы Поповы. И столь же ошибочным является представление о богатстве коллекции как результате «везения», удачливости ее владельца. Это, как правило, противоречит внутреннему ощущению почти всех крупных коллекционеров о том, что наиболее значительные вещи сами находят, выбирают себе хозяина. У Поповых это представление было центральным. Но, кроме шедевров, есть так называемая «плоть» коллекции. Создание «плоти» – это не просто реализация древнейшего инстинкта собирательства, присущего человеку, вероятно, даже раньше, чем инстинкт охоты, это еще в очень большой степени борьба человека с хаосом окружающего мира, и именно в советские годы этот внутренний смысл коллекционирования был особенно заметен и значителен. Коллекционер противостоял разрушению мира. Иногда серьезно и открыто.

Спасителей, защитников у искусства русского православия и даже сектантства было не так уж мало. Все же не весь русский народ бросился громить, грабить и жечь церкви, а именно там погибла большая часть духовного и творческого русского наследия. Музеи Москвы, Ленинграда, Новгорода, Киева, Харькова, десятков других городов сразу же начали вывозить иконы из гибнущих храмов, спасать частные коллекции икон, которых к 1917 году были уже многие десятки, то есть спасение не стало делом довольно многочисленных одиночек, собиравших не только древнейшие иконы. Если Корин, Тюлин, Маврина и многие другие уберегли в своих собраниях десятки работ русской и византийской живописи, то известны коллекционеры, которые интересовались периферийными направления православного искусства – русскую деревянную скульптуру искал и собирал Николай Николаевич Померанцев, ткани, шитье, народное и храмовое прикладное искусство – Евгений Иванов.

Совсем другое положение было у искусства русского авангарда. Правда, были живы еще немногие из старых художников, их дети, семьи. Но после многочисленных арестов, после расстрелов и изъятий в семьях оставалось лишь небольшая часть холстов, скульптур, коллажей начала века. По-видимому, и сейчас многое находится на складах КГБ-ФСБ. По крайней мере, когда в 1991 году по инициативе Звиада Гамсахурдия грузины разгромили здание республиканского КГБ, на улице продавались вытащенные оттуда картины Давида Бурлюка, Ивана Пуни и других художников, явно из имущества расстрелянных. Когда был арестован, а потом расстрелян Сергей Третьяков, как рассказывала мне его дочь, первые пару недель несколько сотрудников описывали его большую русско-немецкую библиотеку. Но однажды приехали не они, а какие-то незнакомые персонажи, сняли со стены все картины, погрузили в мешки и увезли без всякой описи и списка.

Но даже уцелевшие художники русского авангарда, если они хотели или хотя бы надеялись на какое-то признание и профессиональную работу, вынуждены были (впервые в Европе со времен Савонаролы) публично каяться в своих ошибках, самим уничтожать свои произведения. И эти покаяния, как и расстрелы, происходили в массовом порядке по всей стране. В знакомых мне домах это сделали Лабунская, Глущенко (сжег все свои «формалистические» картины), скульптор Лавинский. Но таких домов в России были тысячи, и количество уничтоженных произведений искусства измеряется сотнями тысяч. Мне могут заметить, что кроме Сталина наследником Савонаролы был Гитлер. Конечно, он многому научился в своей «культурной политике» у коммунистов. Но все-таки в Германии художников чаще всего не арестовывали и не расстреливали, они могли хотя бы уехать из Германии.

Очень двусмысленную, порой отвратительную роль в судьбе русского авангарда сыграли советские музеи. Как полагала Татьяна Борисовна, левые художники сами были отчасти виноваты в гибели своих лучших картин.

В первые десять лет советской власти, когда Татлин был по существу во главе ИЗО Наркомпроса, для музеев по всей гигантской стране закупались и приносились в дар практически только вещи художников «левых» направлений. У многих опустели мастерские. А вскоре наступило время, когда, наряду с уничтожением по всем библиотекам Советского Союза книг, «не имеющих общественно-политической и художественной ценности» (по определению Крупской), все музеи получили распоряжение о «списании» работ художников-формалистов, проводников буржуазных влияний в советском искусстве. И началось повсеместное уничтожение картин и скульптур «левых» течений в русской живописи первых тридцати лет XX века. Художники и их работы, начиная с «Мира искусства», подвергались не просто остракизму, но тотальному уничтожению. На всю гигантскую страну нашлось лишь десяток музеев, где сотрудники осмелились сохранить картины художников левых течений – это музеи Астрахани, Куйбышева (но там уничтожили все документы), Ярославля, понемногу в Махачкале, Киеве, паре других городов. Уцелели картины нескольких художников, обладавших наибольшими способностями к приспособлению – Кончаловского, Лентулова, Машкова, Дейнеки. Они и стали за это впоследствии «лучшими и передовыми» художниками русского авангарда. Довольно двусмысленной была позиция центральных советских музеев, сотрудники которых обладали возможностями довольно многое сохранить от уничтожения, к тому же некоторые из них ясно понимали, какого уровня произведения гибнут в результате последовательного варварства. Вещи отдельных художников, иногда поодиночке, иногда в составе коллекций, принимали «на хранение» в музеи, но не вписывали их в каталоги. В результате не только сотни листов графики Лисицкого, Клуциса, Бромирского в 1950-е годы были просто выброшены из ГТГ. От коллекции Эттингера в ГМИИ осталась едва ли не треть. Даже девять холстов Беклина из десяти в коллекции Щукина пропали.

У меня сохранилась небольшая, но первоклассная коллекция галицийских икон на стекле, собранная Сергеем Параджановым. Мне ее вернули из Киевского музея украинского искусства, разбив (музейное хранение!) всего одну из пятнадцати. Говорят, однако, что в Львовском музее их когда-то было больше тысячи, и все разбиты молотками. Теперь ни в Киеве, ни во Львове икон такого высокого класса нет.

Неумение ценить изысканно оригинальное и вместе с тем принадлежащее