(даже довольно цивилизованный, что в Советском Союзе было редкостью) воспринимает в лучшем случае сотую часть того, что вложили в созданное ими произведение искусства его мастер или художник. Бесконечные грабежи, разгромы, расстрелы, чудовищная советская нищета привели к тому, что изобразительное и прикладное искусство были насильно выведены из жизни русского человека. Если какая-то часть литературы с помощью книгоиздания сохранялась в жизни советских людей, музыка хотя бы XIX века все же исполнялась и тиражировалась в грамзаписях и по радио, то живопись и высокие образцы прикладного искусства в силу их заведомой нетиражируемости были практически полностью выведены из советской жизни. Цветные репродукции в журнале «Огонек», которые Сталину, как и практически всему населению СССР, казались произведениями искусства, имели к живописи такое же отношение, как пересказ пушкинского «Пророка» своими словами алкоголиком у пивного ларька.

Поэтому к идее Ильи Самойловича о Музее частных коллекций Поповы отнеслись нескрываемо холодно, считая, что это одна из форм изъятия последних крох изобразительного искусства, еще оставшихся у русских людей, из их частной жизни, уничтожение последних возможностей прямого общения искусства с человеком. К тому же к советским музеям и музейщикам (за очень редким исключением) они относились еще хуже, чем к родственникам. И дело было даже не в комсомолках-активистках, которые гордились, а не гнушались шантажом и доносами, даже не в откровенном варварстве – так, например, в Музее изобразительных искусств имени Пушкина много лет в экспозиции не было импрессионистов, а когда для них освободилось место и были сняты многочисленные подарки Сталину, оказалось, что Гогены отсырели и пожухли в мокрых подвалах (привезенная на выставку из Парижа «Белая лошадь» Гогена просто сияла рядом с московскими холстами), а египетская коллекция Голенищева наполовину была разворована. Вообще музей был советским учреждением со всеми его типичными прелестями.

К тому же коллекция Поповых была бесконечно разнообразна. Шедевры живописи перемежались немногочисленной, но первоклассной археологией (хеттская мраморная голова, этрусские бронзовые фигуры, римский мраморный бюст мальчика, витые славянские гривны, египетские фаянсы). Редкая коллекция спичечных этикеток и ранних папиросных коробков сочеталась с украинским гутным стеклом и «монастырскими картинами», кресты-мощевики – со стеклянными шарами (русскими лубошными и виртуозными французскими) – которых никто, кроме них, тогда не собирал. Не было музея, который мог бы это вместить или хотя бы понять и обработать. Причем во всех областях это были бесспорные шедевры. Картин было немного, всего около десятка, большую часть я перечислил, да и сами имена художников почти все объясняли. Татьяна Борисовна говорила, что хороших картин в мире вообще не много. Если это гжельские фаянсы – то это была фигурка пьяного Бахуса на свинье, если Лукутинская коробочка – то с выпуклым, в китайском стиле, изображением XVIII века, чего нет ни в музее Федоскино, ни, кажется, ни в одном другом. И здесь же миниатюры Даффингера и Гварди, деревянные барельефы (оригиналы для фарфоровых плакеток) с портретами отца и матери Гете, именной боевой кинжал с золотой насечкой боярина Стрешнева – все перечислить невозможно. Шустер в своих воспоминаниях пишет, как непрофессиональны и малоопытны оказались сотрудники Эрмитажа, разбиравшие ту часть, которая им досталась из коллекции Поповых. Даже такой, бесспорно, приятный им музейщик, как директор музея имени Пушкина Крейн оказался слабым профессионалом. В надежде получить портрет графа Воронцова кисти Лоуренса он заказал Татьяне Борисовне небольшую работу. У Зильберштейна был единственный известный раскрашенный экземпляр «Невского проспекта». У Крейна в музее был первоклассный, но не раскрашенный вариант. И Крейн поручил Татьяне Борисовне, используя экземпляр Зильберштейна, раскрасить музейную литографию. То есть превратить настоящий черно-белый вариант в новодельный цветной, что, конечно, было совершенно непрофессионально.

В лучшем случае музейное хранение могло гарантировать только сохранность отдельных вещей, но цельность коллекции в государственных условиях сберечь невозможно. Кроме того, их коллекция, будучи уникальной по количеству шедевров и их разнообразию, обладала, по-видимому, единственным в мире качеством, которое Поповы интуитивно должны были понимать. Коллекция была собрана не одним, а двумя художниками, мужем и женой. Впрочем, тоже было и у Вертинских, и у Рубинштейнов, но их коллекции были несравнимо однообразнее и меньше.

Если говорить о том, что коллекция – наиболее полное отражение личности и творческой энергии, как переводы стихов у крупных поэтов, то коллекция Поповых была отражением личностей двух крупных, не похожих друг на друга, но в чем-то единодушных художников. Причем так же, как различным было их творчество, со временем я научился отличать и индивидуальный их вклад в, казалось бы, совершенно единую коллекцию. Когда я вспоминаю ее в целом, возникает какое-то неясное ощущение мерцания, как от двойной звезды на небосклоне.

Думаю, что в этом тонком, но таком притягательном свойстве и было то главное, что чувствовал, но не сформулировал Шустер, когда писал о Поповых. Их коллекция не имела аналогов не только в России, но и в мире, и ее потеря, бесспорно, ничем и никогда не может быть восполнена.

Когда-то Татьяна Борисовна сказала мне: «Мы перестали собирать, когда появилась статья о спекуляции» (так что мое представление о том, что они ко времени нашего знакомства уже не были коллекционерами, зиждется и на ее словах). Я, правда, думаю, что это был по привычке простой ответ на очень сложный вопрос, копаться в душах, чужих и собственных, Поповы не любили. Безопасной жизнь в России (да еще советской) не была никогда, одна опасность сменяла другую, и, на мой взгляд, они перестали собирать, потому что в это время появилась хоть какая-то возможность зарабатывать на скромное существование работой оформителей, появилась возможность, не рискуя тюрьмой, писать, хотя бы почти никому не показывая, холсты и картоны для себя. Впервые появилась надежда на то, что их собственные картины могут не только уцелеть, но и стать кому-то доступны.

Тем не менее и уголовная статья о спекуляции, то есть о перепродаже чужого имущества, реально появилась, но сперва использовалась властями как-то дилетантски. Среди знакомых был арестован, например, Юрий Хидекель (я его не знал) – владелец большой первоклассной коллекции русских и европейских золотых монет. Его продержали в изоляторе год с лишним, доказать, что он хоть что-то продавал, так и не смогли и в конце концов выпустили из тюрьмы и вернули ему коллекцию. Но сотни редчайших монет были безнадежно испорчены: их надпилили для того, чтобы определить пробу золота.

Совсем другой характер имел арест еще одного приятеля Игоря Николаевича – Андрея Андреевича (забыл его фамилию). Его я немного знал, встречал у Поповых, но никогда у него не был, хотя очень любил, проходя по Малой Бронной, смотреть на окна