уже получить справку о том, что на ней можно делать и чего нельзя. Где же мы, по-вашему, «ведём секретные работы», если воображённая вами машина из нашего подвала, как вы сами сказали, «разобрана»?

– Машин может быть не одна. Каковы бы ни были ваши разногласия с Никаноровым, однако он, судя по всему, вёл свои собственные исследования, аналогичные вашим.

– Мы вас поняли, гражданин полковник. – Профессор поднялся. – С вашего позволения, мы все отправимся по домам – мы же не под арестом, не так ли? – и обдумаем вами сказанное. Хотя вы так и не сочли нужным поделиться с нами – что же ваши эксперты смогли вынести из представленных схем нашей лабораторной установки?.. Но мы всё равно попытаемся вам помочь. Хотя бы в случае с исчезновением Сергея Никанорова.

Полковник поколебался, затем кивнул.

– Хорошо. Я вам верю. Думаю, что послезавтра мы сможем продолжить эту беседу.

Юлька осторожно заглянула Марии Владимировне в глаза. Они казались сейчас совершенно ледяными.

Юльке сделалось вдруг очень, очень страшно.

Глава 12

Россия, лето 1915. Последний штурм

Москва кипела вокруг Михаила Жадова, и он вдруг подумал, насколько же ему, питерскому рабочему, тут неуютно. Москва хотела торговать, хотела богатеть и не хотела воевать. Ну, не вся, конечно же, но в немалом числе. Все эти лавочники, охотнорядцы, купечество, мелкие мастеровые, хозяйчики, кто лобызал портрет бывшего царя на совсем недавно отмечавшемся трёхсотлетии дома Романовых – все они были врагами революции. Его, Михаила Жадова, революции.

И пусть революция эта перестала ему верить, пусть лишила начдивовских петлиц, отобрала командование – ему было всё равно. Потому что всё сознание его сейчас занимала одна-единственная мысль.

Что с ней?! Неужели и впрямь расстреляли, мёртвую в какой-то поганый ров скинули?!

Он думал об этом неотступно. Ночью просыпался с криком, потому что в пугающе-ярких снах она стояла у расстрельной стенки, а целый ряд холёных офицеров в парадной форме целился в неё из винтовок, в готовности дать залп.

А потом – в тех же снах – вместо офицеров расстреливала её команда чекистов в вечных их чёрных кожанках.

Он ни на йоту не поверил Тимофею Степановичу. Не вчера родился, чай. Оговоры, клевета, подсиживание – они сразу не уйдут, даже при самой справедливой власти. Пережитки прошлого, что поделать. Так что он не удивлялся, не осталось вообще ничего, кроме холодной и неуклонной решимости.

…«Они» могут мне не верить. Могут лишить «чинов» – да и плевать, тоже мне, понавыдумывали новоявленных «благородий», «начдивов» да «комбригов», ну чисто в старой армии. Обойдёмся! Чай, в отряде у него никаких званий не было, а имелись просто бойцы, ну и он сам, комиссар Жадов. Который отряд этот собрал, сколотил, вооружил, превратил из толпы в воинскую часть. Так что никакие заседающие в Смольном шишки ему, Михаилу Жадову, не воспретят защищать его революцию так, как он посчитает нужным.

Он должен найти свой полк. Там сейчас за командира Яков Апфельберг – у него, конечно, ветра в голове хватает, но за народное дело Яша дюжине царских псов глотку перегрызёт. Несмотря на предосудительную, конечно, но по-человечески понятную склонность поваляться в постельке с красивой казачкой Дашей.

И приняв решение, потомственный питерский рабочий-металлист, станочник высшей квалификации Михаил Жадов с избранного пути уже не сворачивал.

Он быстрым шагом проходил мимо аршинных плакатов, где огромный красноармеец, цветом словно варёный рак, нанизывал на штык карикатурно-уродливую фигурку бывшего царя, изображённого с волочащейся по земле бородой, словно у пушкинского Черномора, и огромным брюхом.

К посулам бывших,

          рабочий,

                    ухо твоё будь глухо.

Как увидишь,

          не мешкай,

                    штык им вгоняй

                               прямо в брюхо! —

гласили напечатанные лесенкой строчки на плакате.

Жадов поморщился. Нет, не Пушкин, никак нет. Хотя и «пролетарская поэзия».

А сейчас Михаилу требовались правдивые вести.

Разумеется, самый верный способ узнать, о чём «говорят в народе», – это отправиться на Хитровку, на самый крупный рынок тогдашней Москвы. Частная торговля уже который месяц была запрещена, лавки и магазины закрыты, витрины заколочены, и Жадов, проходя по московским бульварам и центральным улицам, некогда кипевшим жизнью, сейчас невольно заметил, что жизнь-то, конечно, новая, однако длинные ряды забитых досками дверей и окон смотрятся как-то совсем грустно.

Ведь раньше-то как думалось? Царя, буржуев да дворян прогоним, земля крестьянам, фабрики – под рабочим контролем, никаких хозяев да хозяйчиков, а всё, что человеку нужно, ему в заводской лавке бесплатно выдадут. Сколько, к примеру, отрезов сукна или там ситца простому человеку на год нужно?.. Немного же совсем. А что сверх того – то баловство; тут, правда, Жадову вспоминалась казачка Даша, страсть как любившая наряжаться, и ему приходилось добавлять мысленно – «ну, для баб ситчику повеселее накинем».

И совсем не думал честный большевик Жадов о том, что будет со всей остальной жизнью, что помимо поля да фабрики. И только теперь вот ему пришло на ум, что нарядные, красивые магазины – это было совсем не плохо. Ведь, сказать по чести, зарабатывал он «при царе» очень даже недурственно. Недурственно – потому что водку не пил, мастерству учился, в деле своём мастером становился. Хороший костюм имел, с жилеткой и часами, – в храм ходить. Да и с друзьями-приятелями не только по дешёвым окраинным трактирам отирались; сиживали и в «Вене», и в других заведениях, на том же Невском.

И синематограф Жадов любил. А моложе был – и на танцы ходил, в клуб при заводе… Стоп, а клуб-то заводчик построил, и сделал тот клуб для рабочих бесплатным. А буфет там вообще был самый дешёвым из всех, Жадову ведомых.

И всё вот это должно было… что? Закрыться, прекратиться? И только «пайки» останутся, которые какой-то неведомый бухгалтер для него, Жадова, рассчитает? И кто-то другой – не он, Жадов, – решит, что ему положено, а что нет?

Ведь когда буржуйские газеты позакрывали – это ж было хорошо и правильно. А когда рабочие газеты царь запрещал – то, наоборот, плохо, отвратительно и отсутствие свобод. Хотя тут Жадов вспомнил незабвенную газету «Нагаечка», что прямыми и простыми словами после девятьсот пятого года призывала к восстанию против «прогнившего самодержавия», и ничего – выходила, пока наконец не прикрыли после уже прямого оскорбления особы государя императора…

Тут Жадов поймал себя на мысли, что бывшего царя он даже в собственных мыслях поименовал не кровопийцей, не тираном или душителем свобод, даже не просто «бывшим», но именно «государем императором»,