Час спустя Бренда отнесла третью пачку папок в кабинет директора – сержанту Андерхиллу. Младший полицейский – очень симпатичный – подскочил, чтобы освободить ее от тяжелой ноши. Телефон на столе доктора Хоуарта зазвонил, и сержант Андерхилл прошел через кабинет – взять трубку. Положив ее на рычаг, он сказал:

– Это из лаборатории Столпола звонили. Сообщили результаты анализа крови. Молоток точно был орудием убийства. На нем – кровь Лорримера. И анализ рвоты они сделали.

Он взглянул на Бренду, вдруг вспомнив, что она еще здесь, и подождал, пока она выйдет из кабинета и закроет за собой дверь. Констебль-детектив спросил:

– Ну?

– То, что мы и думали. Сам соображай. Судмедэксперт знал бы, что лаборатория не может определить группу крови через анализ рвоты. Желудочные кислоты разрушают антитела. Можно только надеяться определить, что было в пище. Значит, если это тебя вырвало и тебя подозревают, тебе всего только и надо наврать про то, что ты ел на ужин. Кто может это опровергнуть?

Его товарищ возразил:

– Если только…

Сержант Андерхилл протянул руку к телефону:

– Точно. Я же сказал – сам соображай.

После нескольких дождливых дней, когда солнце появлялось из-за туч по-осеннему ненадолго, сегодняшнее утро было неожиданно холодным и ясным, а солнечные лучи пригревали шею. Но даже в нежном солнечном свете Старый пасторский дом с темными, цвета сырой печенки кирпичными стенами под густо заплетшим их плющом, с тяжелым крыльцом и низко нависшим резным карнизом, выглядел угнетающе. Раскрытые чугунные ворота перед въездной аллеей были сорваны с половины петель и вросли в давно не стриженную живую изгородь, окаймляющую сад. Усыпанную гравием дорожку давно надо было бы прополоть. Трава на лужайке была кое-где повыдергана, а кое-где примята: кто-то неумело пытался ее подстричь, к тому же явно тупой газонокосилкой; а цветочные бордюры с двух сторон являли взору путаницу из переросших хризантем и чахлых далий, полузадушенных сорняками. У края лужайки на боку лежала детская деревянная лошадка на колесиках – единственный признак того, что в доме живут люди.

Однако, когда они приближались к дому, с крыльца сошли девочка и маленький мальчик и остановились, не сводя с них глаз. Должно быть, это дети Керрисона, и по мере того, как Дэлглиш с Мэссингемом подходили ближе, сходство проступало все заметнее. Девочка скорее всего уже вышла из школьного возраста, заключил Дэлглиш, но выглядит едва шестнадцатилетней, только вот глаза по-взрослому недоверчивы. Темные прямые волосы ее зачесаны назад с высокого веснушчатого лба и заплетены в две разлохмаченные косички, перетянутые резинками. На ней выцветшие синие джинсы – постоянная униформа ее поколения, а поверх них светло-коричневый свитер, такой свободный, что мог бы принадлежать ее отцу. На шее у нее Дэлглиш рассмотрел что-то вроде плетеного кожаного ремешка. Грязные ноги босы, на них видны бледные полосы от летних босоножек.

Мальчик, при виде незнакомцев придвинувшийся поближе к сестре, был не старше трех-четырех лет от роду, плотный, круглолицый, с широким носом и добрым нежным ртом. Его лицо было миниатюрной, более мягкой копией отцовского, с прямыми темными бровями над тяжелыми веками глаз. Он был в тугих синих шортах и неумело связанном свитере, к которому сейчас прижимал большой мяч. Крепкие ножонки торчали из низеньких красных резиновых сапог. Он покрепче прижал к груди мяч и устремил на Дэлглиша пристальный и огорчительно-осуждающий взгляд немигающих глаз.

Дэлглиш неожиданно осознал, что практически ничего не знает о детях. Большинство его друзей были бездетны. Те же, у кого дети были, со временем стали приглашать его к себе тогда, когда их требовательное, возмущающее спокойствие, эгоистичное потомство находилось далеко от дома – в школе. Его единственный сын умер одновременно с матерью, прожив всего лишь двадцать четыре часа с момента рождения. Хотя сейчас он с трудом мог вспомнить лицо жены – оно вставало перед ним лишь во сне, – кукольные, словно восковые черты его сына над крохотным, туго спеленатым тельцем, плотно сжатые веки, таинственное выражение существа, погруженного в абсолютный покой, были так ясны в памяти, так сегодняшни, что иногда он задумывался, был ли это действительно образ его ребенка, на которого он смотрел так недолго, но так напряженно-внимательно, или же он, Дэлглиш, вобрал в себя обобщенный образ, прототип погибшего детства? Сын его сейчас был бы старше этого малыша, вступал бы уже в травматическую пору взросления. Адам давно убедил себя, что он рад тому, что ему не приходится это видеть.

Но сейчас он вдруг понял, что существует огромная сфера человеческого опыта, к которой, будучи раз отвергнут, он повернулся спиной, и что его нежелание признать существование этой сферы умаляет его как человека. Мимолетная боль утраты поразила его своей интенсивностью. И он заставил себя осмыслить это чувство, столь незнакомое до сих пор и столь нежеланное.

Неожиданно мальчик улыбнулся и протянул ему мяч. Дэлглиш даже растерялся – таким польщенным он себя почувствовал. Так бывает, когда бродячая кошка вдруг подходит, подняв хвост трубой, и снисходительно разрешает себя погладить. Некоторое время они оба смотрели друг на друга. Дэлглиш улыбнулся малышу. В этот момент Мэссингем подскочил и выбил мяч из пухлых ручонок.

– Ну, давай! – крикнул он. – Футбол!

Он повел желто-синий мяч через лужайку. В тот же момент крепкие ножонки помчались вслед за ним. Скоро оба исчезли за углом дома, и Дэлглиш слышал тоненький, прерывающийся смех мальчика. Девочка смотрела им вслед, лицо ее неожиданно заострилось от любви и волнения. Она повернулась к Дэлглишу:

– Надеюсь, он не загонит мяч в костер? Огонь почти потух, но угли еще очень горячие. Я жгла мусор.

– Не волнуйся. Он – человек очень осторожный. И у него есть младшие братья.

Девочка впервые посмотрела на него очень внимательно.

– Вы – коммандер Дэлглиш, правда? А мы – Нелл и Уильям Керрисоны. К сожалению, папы нет дома.

– Я знаю. Мы приехали повидать вашу экономку, мисс Уиллард, кажется? Она дома?

– На вашем месте я бы не обращала внимания на то, что она говорит. Она ужасная лгунья. И крадет у папы спиртное. А разве вы не хотите допросить Уильяма и меня?

– Женщина-полицейский приедет с нами, чтобы поговорить с вами обоими, как-нибудь, когда ваш папа будет дома.

– Я не хочу ее видеть. Я не против поговорить с вами, но я не хочу видеться с женщиной-полицейским. Терпеть не могу соцработников.

– Женщина-полицейский не соцработник.

– Это одно и то же. Она людей осуждает, правда ведь? К нам сюда приходила одна – соцработник, когда мама уехала, перед тем как процесс был о том, кому детей оставить. Так она на меня и Уильяма смотрела, как будто мы нарушители общественного порядка, которых кто-то у нее на крыльце оставил. Ходила по всему дому, везде совала свой нос, делала вид, что восхищается, что просто пришла нас навестить.