никто не воспринимает это всерьез, но это не имело значения, потому что однажды ты все исправишь, и если ты сможешь все исправить с Нью-Йорком, то, вероятно, сможешь и с Камиллией, и я хотел снова увидеть тебя счастливой, снова слышать твой радостный детский голос, поэтому при свете своего мобильного телефона я показал тебе картину Пьера Боннара, которую распечатал специально для тебя и хранил в кармане спортивных шорт: Боннар был французским художником, который в основном рисовал свою возлюбленную Марию Бурсен, она называла себя Марта, он рисовал ее обнаженной в ванне, она страдала от туберкулеза и боялась микробов, и поэтому ей нужно было часто принимать ванну, и я сказал, что Боннар продал свои картины и той же ночью ворвался к клиенту, которому их продал, чтобы поправить одну из картин, довести ее до совершенства, он никогда не был удовлетворен, и ты была в восторге от этой истории и воскликнула, что мы все как Боннар, только мы каждый день врываемся к себе самим, мы постоянно вносим улучшения в себя как личностей, и то, что вчера было прекрасным, сегодня могло выглядеть уродливо, и мы все закрашивали, и это никогда не прекращалось, и мы каждый день обращали взгляд на что-то новое, и ты сказала: «Это обнадеживает, Курт, потому что ты сам свой самый верный клиент, ты сам себе самый преданный коллекционер, тебе никогда нельзя этим пресыщаться, только тогда ты действительно будешь потерян». И ты снова сказала, что мы все как Боннар, только у одного рука была тверже, чем у другого, и ты встала на скамейку, твоя белая ночная рубашка развевалась на мягком ночном ветру, и ты, как актриса, сказала, что ты сама себе коллекционер и вор, ты любила называть себя вором, это давало тебе право на существование, которого ты так желала, даже если ты его где-то украла, ты всегда крала право на существование, и я привлек тебя к себе, поставил твои ноги у моих бедер, и прижался ртом к коже твоих ног, продвигаясь все выше и выше, затем мой язык прижался к ткани твоих трусиков, и я услышал, что черные казарки закрякали более яростно, ветер усилился, и я был почти уверен, что слышал, как ты шептала, ты шептала, что ты мороженое-клоун, да, ты сливочное мороженое-клоун, и мне нужно тебя разморозить.

33

Присяжные спросили, люблю ли я выдр, куньих. Я ответил, защищаясь, что это красивые животные, да, чудесные, что я много лет поддерживаю Фонд выдр за их отличную работу, а они спросили, почему я причинил боль этой конкретной особи, этой выдре, почему я испортил тебя, моя дорогая питомица, тебя, которая все еще была такой чистой и безупречной, все еще такой ребячливой и невинной, и они спросили, знаю ли я, какова выживаемость молодой выдры, внезапно выпущенной в дикую природу после многих лет в неволе, и знаю ли я, что выдры были вымирающим видом, что их чаще всего сбивают на дорогах, как потерянного, что вторым фактором риска для них было загрязнение окружающей среды, что я загрязнил твою окружающую среду, что я подверг тебя опасности и что с тех пор ты все чаще попадала в плохие руки, потому что больше не могла отличить хорошее от плохого, как на картине Говерта Флинка, где очевидно влияние его учителя Рембрандта и где он изобразил слепого Исаака из Книги Бытия, который дал свое благословение не тому сыну: он прикоснулся к Иакову, который обернул руки в шкуру козлят, чтобы выдать себя за своего брата Исава и таким образом украсть благословение первенца, ты тоже всегда будешь отдавать свое благословение и любовь не тому, или, как это написано в Библии, и эти слова ты находила поистине прекрасными, ты всегда будешь отдавать злу росу небесную и тук земли, и множество хлеба и вина; и присяжные спросили, о чем я фантазировал, когда видел, что ты превращаешься в выдру, птицу или Лягушонка, когда видел, как ты трансформируешься, и, конечно же, они хотели извращенного ответа, они хотели грязи, они хотели чего-то такого, чтобы можно было удовлетворенно наклониться и посмотреть друг на друга, заговорщицки хмурясь, я видел это в их маленьких глазках, которые были как маслины, плавающие в рассоле, и я вспомнил, как ты превратилась в выдру и пролепетала, что я должен провести тебе вскрытие, как ты вонзила скальпель себе в бедро, пролила свою кровь, чтобы не пролить чужую, как похотливо я двигался, пока ты лежала безвольно, словно оглушенный жеребенок в моих руках, на одно мгновение ты умерла, и мертвой ты была так красива, что в тот момент мне не хотелось тебя оплакивать, и потом я часто об этом думал: как ты безжизненно лежишь рядом со мной, ах, этот жеребенок; а потом я заскучал по твоему детскому голоску, и выяснится, что ты извлекла смутные уроки из того инцидента, из той страсти, с которой я о тебя терся, ты была далеко, но из того тусклого пространства, в котором находилась, ты слышала, как мой безумный от возбуждения голос сказал, что ты умерла, что я тебя вскрою, и ты упомянула об этом в песне с альбома Kurt12 с текстом, в котором ты сравнивала себя не с выдрой, но с лобстером, потому что ты где-то читала, что они убивают себя, если полить их алкоголем, и в тот день я обработал рану на твоем бедре йодом на спиртовой основе: «If you spill alcohol on a lobster, he’ll stab himself, you spilled and I stabbed myself, I was a lobster and dear God, what you spilled. Your fire was my doom, I was dead but too alive not to feel the pain. I was a lobster and dear God, what you spilled[54]». Я включал эту песню несколько раз, когда Камиллии не было дома, и тогда я чувствовал себя дураком из-за того, что снова хотел тебя, но я также чувствовал гнев, гнев, потому что ничего не подозревая попал в собственную ловушку, вокруг меня всегда как мотыльки роились какие-то дети, словно я был лампочкой, и они хотели поиграть со мной, и я никогда не пытался поймать в ладони никого из них, кроме тебя – как большинство мотыльков, ты спутала лампочку с луной, ты хотела играть в любовь, а я раскрыл ладони, и ты спокойно и бесстрашно устроилась в них; я бы держал тебя в них, зная,