– На вот, – в доме Антонина сунула старую эмалированую кружку. – Пей.

Выпил, не спрашивая, что пьет. Кислое. Холодное. Оставляющее характерный привкус клюквы и мятную свежесть.

– Взялся на мою голову… – Антонина кружку забрала и сказала: – Иди, ждет твоя…

Лара выглядела непривычно тихой. Она сидела на стареньком диванчике, застланном вязаным покрывалом. Покрывало было полосатым, и Лара странным образом терялась на фоне синих, желтых и красных полос.

– Страхи-то я погоняла, а вот язву лечить – это к врачу. Травок дам, пусть пьет на ночь. И утром тоже… и не молчит. В молчании человек замыкается, а замкнувшись – себя терзает. Себя же, Ларочка, любить надобно.

– Люби себя и плюй на всех…

Она пыталась казаться бодрой, улыбалась даже, но натужно, и улыбка выглядела нарисованной.

– Про плюй я ничего не говорила, – поправила Антонина. – С другими-то оно по-всякому быть может, жизнь – сложная штука, и ничего-то в ней нет однозначного. Одного полюбить можно, другого – возненавидеть люто. Но сама себя чтобы, тело свое… подумай, твой разум поставлен над телом. И если ты разумом, всей душой себя ненавидишь, то разве не будет это тело разрушаться?

В ее словах имелась та простая очевидная истина, которая многим пациентам Ивана казалась недоступной. Они приходили, ненавидя себя, думая, что стоит исправить природную ошибку, скажем, нос или уши, которые чересчур велики, подбородок, форму глаз… откорректировать то, что дано свыше, и непременно сразу же себя полюбят.

Иван пытался разубедить, поначалу истово, еще веря, что способен изменить хоть что-то, потом уже – для проформы, понимая: не отступятся.

И будут ждать чуда.

А получив его, успокоятся ненадолго и придут вновь, потому что не умеют любить себя, и будут искать новые недостатки… а Иван их исправит.

Под взглядом темных глаз Антонины стало вдруг стыдно и за себя, и за тех людей, с которыми Иван не сумел сладить. И вправду, выходит, ведьма. Она же усмехнулась и пальцем погрозила, мол, знаю, о чем думаешь, – пустое. Каждый решает за себя.

– Что до вашей девицы, то да, бывала она тут, – Антонина села и ногу на ногу закинула. Вытащила из кармана пакет с карамельками… – Курить бросаю. Дурная привычка, вредная, а расстаться не могу. В сахаре тоже особой пользы нет, но лучше уж карамельки, чем сигарета.

Хорошо у нее в доме. Спокойно.

Круглый стол. Расшитая скатерть и ваза с ранними яблоками, еще зеленоватыми, но духмяными. Ведро со щучьим хвостом на подоконнике. Непременная березка в старой кастрюле расползлась по стене, по выцветшим обоям.

– Машка… Маргарита… – Антонина пробовала это имя на вкус. – К кому ездила, не скажу, потому как не знаю. Она мне так и сказала, что не моего это ума дело.

Карамельки.

И тонкие холеные пальцы Антонины.

– Но встретила я ее не здесь, а возле усадьбы.

– Что? – вот это было полной неожиданностью. Не потому, что Машка не испытывала любви к памятникам старины, хотя да, не испытывала, но скорее потому, что памятник этот был незначительным, ко всему находящимся в состоянии весьма плачевном.

– То, Иван, что слышал… там меловые почвы. Полынь растет австрийская и цмин песчаный. Галегу найти можно, полезная травка. Вот я и хожу собирать, хотя неприятное местечко… – Антонина щелкнула пальцами, подбирая нужное слово. – С аурой. Я бы сказала, что с темной аурой, хуже только их склеп.

– Чей? – подала голос Лара, до того сидевшая тихо, неподвижно.

– Князей Тавровских… ты не показывал?

– Нет.

– Покажи, – это прозвучало требованием, и Иван кивнул, соглашаясь, что непременно покажет.

– Но мы не о том… траву я собрала и решила дом глянуть. Появилась у меня одна мысль о… старых делах.

– Каких?

Антонина нахмурилась, провела сложенными щепотью пальцами по щеке с нажимом, с явным раздражением. Не желала говорить на эту тему? Или думала, стоит ли Иван доверия.

– Пожар ты не помнишь, мал был еще. Но Галочка много сил в музей вложила, с нуля практически. Финансирование выбила, разрешение вскрыть склеп. Все пыталась доказать, что род Тавровских по древности сравнимый с Рюриковичами. Не спрашивай, зачем ей это, у каждого человека свои забавы.

Антонина отложила пакет с карамельками и поднялась, уперлась ладонями в поясницу, потянулась, морщась.

– Все-таки старею. И ведьмы не вечные… Музей сгорел за несколько дней до открытия. Нет, там не было ничего особо ценного. Я так думаю, вряд ли бы позволили оставить что-то и вправду важное в деревенской усадьбе, но вот… Галочка переживала очень. Нет, она ничего-то не говорила, но я по взгляду видела, что подозревает.

– Вас?

– Меня. Точнее, и меня тоже. Это неприятно, когда близкий тебе человек мучится сомнениями. Словно трещина в сердце, и не знаешь, как сделать, чтобы трещина затянулась. Я хотела поговорить, но Галочка от разговора уходила, отшучивалась, дескать, надо было правила пожарной безопасности соблюдать. Но мы обе знали, что за этими шутками стоит.

А пожар Иван помнит, ему действительно тогда… сколько было? Лет десять, не такой уж и маленький.

Пожар – это событие. И почти радость, потому как событий в Козлах мало, оттого и слушал Иван про пожар с раскрытым ртом, а новость обсуждали на каждом углу. Кажется, шептались, что призрак княжны спалил музей, потому как нехорошо это – могилы грабить.

На пожарище тоже бегать случалось. Иван не знал, что именно надеется увидеть, но уж точно не жирный черный уголь, прокопченные балки и обвалившуюся стену. Пожарище долго оставалось теплым, и бабка ругалась, называла его охальником, а само место – проклятым.

– И вот оно, как старая рана, – продолжала рассказ Антонина. – То заживет, годами не беспокоит, а потом раз и… и мы тогда с Владиком встретились, вспомнили старое. И его приезд, аккурат накануне пожара.

Владик?

Владлен Михайлович, полковник, у которого имеется замужняя любовница.

– Он сказал, что все выглядит очень подозрительно, как будто бы он, Владик, виноват… сказал, что по сей день эту вину за собой ощущает. Вспомнилось оно… некстати. Вот я и решила к усадьбе прогуляться. Ее ведь купили, ты знаешь.

– Нет.

Иван впервые слышал.

– Кто и зачем – не спрашивай, не знаю. Но пожарище расчистили, начали в порядок приводить еще в прошлом году… аккурат летом, когда ты со своей красавицей объявился. Строители там, помнится, были, ходили в деревню за молоком. Не из наших и говорят плохо, так что, чего не спрашивали, впустую. Да и мало здесь осталось любопытных.

Антонина замолчала, замерла, словно обдумывая какую-то новую для себя мысль.

– Строители исчезли в июле. А Игорек к усадьбе зачастил. И деньги у него появились. Мне вот двести рублей отдал.