– Гости, – сказала Галина Васильевна, откладывая маленькую тяпку. – К тебе, Жень?

К ней. И удивление исчезло, а с ним и томность вечера.

Зачем звонила? Дура… какая она, Женька, дура… спряталась, называется. И двух дней не прошло, как… и дальше что?

Джип остановился, а Женька пожалела, что забор у Галины Васильевны не глухой, тогда, глядишь, и поползло бы белое чудовище с драгоценным дальше, покружилось бы по деревне и сгинуло, Женьки не обнаружив. Слабая надежда, зряшная.

Драгоценный вышел.

Хорош, зараза. Светлые, почти белые джинсы и рубашка в тонкую полоску. Воротничок расстегнут. Очки темные в волосах обручем. Зачем темные очки на ночь глядя? Идет неспешною пружинящей походкой, вертит ключи на пальце. Выглядит до отвращения жизнью довольным.

– Зачем ты приехал? – Женька поставила кружку с недопитым чаем на скамью. Сейчас ее волновал важнейший вопрос: выйти за забор или остаться во дворе. Двор чужой, и потому заранее стыдно перед Галиной Васильевной за грядущую ссору, а ее – Женька понимала это распрекрасно – не миновать. Но уходить со двора страшно.

– А поздороваться? – вальяжно поинтересовался драгоценный.

…Из машины вылезли еще двое. Крупные. В меру подкачанные… братья-близнецы? Если с драгоценным вместе, то и тройняшки.

– Я тебя не звала, – Женька сидела, глядя на драгоценного снизу вверх.

Невезучая она… бестолковая… к родителям надо было ехать, они бы придумали что-нибудь.

– Не звала. Я сам пришел. Женька, – ключи крутанулись на пальце, – кончай дурить и собирай шмотье. Домой поедем.

– Нет.

– Поедем, – он говорил ласковым голосом, а вот улыбка была нехорошей. – Побегала и хватит, нечего людей смешить.

– Это кому смешно?

– Всем, – драгоценный оскалился, должно быть, обозначая уровень веселья. – Ты, Евгения, ведешь себя, как обиженная девочка. У меня времени нет за тобой бегать! Я, между прочим, занятой человек…

– Не бегай.

– Не буду, – согласился драгоценный. – Отвезу тебя домой и не буду.

– Я не…

Он впился в руку и сдавил.

– Евгения, не дури.

Крепко сдавил.

– Отпусти!

Больно. И синяки останутся. У Женьки кожа такая, что остаются синяки от малейшего удара… а она вечно на мебель натыкается и вообще неосторожная до жути.

– Молодой человек, – Галина Васильевна не без труда разогнулась. – Вас здесь видеть не рады. Поэтому, окажите любезность, уйдите со двора.

– Конечно, бабуля, – драгоценный рывком Женьку поднял. – Мы сейчас отвалим.

– Не «мы», а вы, именно вы. Женечка, кажется, ясно выразила свои намерения…

Он крутанул руку, заставив Женьку стиснуть зубы и сгорбиться, чтобы хоть как-то уменьшить ноющую глухую боль в запястье.

– Вперед. А вы, бабуля, не лезли бы в чужие дела…

Один из парочки дверцы машины раскрыл, и Женьку просто-напросто запихнули в салон, в котором воняло кожей, кокосовой отдушкой и сладкой туалетной водой.

Вот и все.

– Сиди смирно, лапочка…

…А Вовка уехал. Невесту свою в город повез. Был бы Вовка, он бы не позволил…

…И плакать не стоит, это глупо.

– Ты понимаешь, что это – похищение… и я буду жаловаться, – Женька потерла красное запястье.

Парень, севший рядом, загоготал. От смеха его дрожали массивная золотая цепь на груди и вторая, не менее массивная, на запястье.

– Жалуйся, – спокойно согласился драгоценный, заводя мотор. – Вот приедем домой, и жалуйся… если силы останутся. Ты, Женечка, зря меня сердишь…

Он тронулся с места и разом про Женьку позабыл. Драгоценный очень любил свою машину, пожалуй, ее – по-настоящему. Холил. Лелеял. Берег. И расстраивался сейчас, что его сокровищу приходится ползти по колдобинам. Машина ворчала. Драгоценный хмурился, глядя исключительно вперед, Женька кусала губы, раздумывая о том, что если добраться до дверцы и открыть ее…

…Сбежать…

…Нет, глупый план. Куда ей бежать-то? И как добраться, если Женьку зажало между двумя приятелями драгоценного? Эти и дернуться не позволят, не то что выскользнуть в дверь.

– Справа глянь, – сказал один, потирая руку. На запястье красовались часы…

– Вижу без тебя…

Он свернул к лесу. И медленно, так медленно… хотя Женьке торопиться некуда. Женька чует, что дома драгоценный оторвется. Как раньше она не видела, что он – скотина? Любила? Или сама себя уговорила, что любит, что такого замечательного человека не любить невозможно?

А сосны высились вдоль дороги, черная колоннада, и желтая луна над верхушками… желтые же пятна света в зеркале заднего вида… и не исчезают.

– Погодь, – драгоценный, свернув на обочину, остановился. – Псих какой-то несется… пусть себе…

Он откинулся на сиденье и платочком смахнул с руля невидимую пыль.

Да, драгоценный любил машину. И наверное, расстроился, когда раздался удар. Был он не сильным, но Женьку швырнуло вперед. Она ударилась головой в мягкое сиденье… кто-то рядом выругался… драгоценный впечатался грудью в руль, и с шипением развернулась подушка безопасности.

– Что за…

Тот, который сидел справа, зажимал горстью разбитый нос, силясь остановить кровотечение. А кровило изрядно…

Действительно, что за…

Задняя дверь распахнулась.

– Женька, ты тут? – раздался такой знакомый и такой родной уже голос.

– Я…

– Заткнись, дура.

– Женька, посиди, щас мы слегонца потолкуем с твоим… женишком… – Вовка отступил от двери задней и открыл водительскую. – Что ты творишь, паскудина?

Он спросил ласково. А драгоценный, придавленный подушкой безопасности, выругался.

– А материться нехорошо, – сказал Вовка, вытаскивая его. – Здесь женщины…

– Ща, – тот, который с разбитым носом, вывалился наружу.

И второй за ним последовал, буркнув Женьке:

– Сиди, дура, целее будешь.

Ну уж нет. Женька выскользнула из машины. Ночной воздух остро пах сосновой живицей и еще травами. Раскаленный за день лес остывал, и поскрипывали древесные стволы, исходила паром земля. Вовкин джип, черный, внушительный и пропыленный изрядно, вписался в машину драгоценного, смял бампер, по заднему стеклу поползла трещина…

Машину было жаль. Она ведь не виновата, что хозяин такой…

Парень в светлой футболке лежал на земле, свернувшись, и поскуливал. Второй сидел на обочине, раскачивался, и кровь из носу лилась на майку. Вовка держал драгоценного за шиворот. Крепко держал. И цепочку прихватил, а она толстая, солидная…