Что знаю о жизни я, без пяти минут управляющий отделом маркетинга молокосос, после самовосхвалений получивший вожделенное место работы как бы в порядке тестирования. Без публики и привычной реальности. Немудрено, что чувствую я себя курсантом летного училища, в которого преподаватели не верят, а потому на веки вечные заточили в авиасимуляторе, где кнопки и рычаги управления на всякий случай отсоединены от проводки. Все кнопки кроме одной. Той, что включает развлекательную программу в туристическом классе.

Но у меня есть складной нож. Маленький многофункциональный армейский нож из Швейцарии, с белым крестом скорой помощи на красном фоне щита. В нем столько различных хитрых инструментов и приспособлений, что хватит целому человечеству для операций на мозгах.

Зажав нож в зубах, я ползу по полу салона в хвост. Меня никто не замечает. Все взоры прикованы к экранам, где идет прямая трансляция из кокпита самолета с Брюсом Уиллисом в главной роли. «Крепкий орешек 2». Вежливо извиняюсь, перебираясь через ноги пожилой пары, дремлющей в проходе к запасному выходу. Следуя указаниям прилепленной к стене инструкции, открываю аварийный люк и вылезаю на крыло. Снаружи собачий холод, минус пятьдесят плюс фактор ветра. Заглядываю в салон. Старики дрожат и вот-вот проснутся. Укрываю их одеялами и лезу назад на крыло. Спустя пять минут у обоих двигателей перерезаны глотки. Доступ топлива прекращен. Угол наклона воздушного судна меняется, но не резко. С перерезанным горлом далеко не улетишь. В глазах алюминиевой птицы темнеет, голова невольно клонится на грудь.

Снова забравшись в салон, попадаю в атмосферу нарастающей паники. Крен самолета вызывает резкое потоотделение и скачкообразное учащение пульса. Аритмию сердца, особенно в бизнес-классе. Глазам мертвенно-бледных пассажиров открывается одинаковая картина – как в иллюминаторах, так и на экранах. Капитан Джон Макклейн разделся до белой (почему-то испачканной) сорочки, бровь рассечена и кровит, лоб в бусинках пота. Заниматься пассажирами ему некогда. Все силы уходят на точное следование сценарию. Имена самих сценаристов выяснятся позже, как и заведено, в самом конце, когда все уже благополучно в жопе, и бесстрастным титрам надлежит охладить страсти до нормальной температуры. Я хватаю микрофон.

«Уважаемые пассажиры. Это не жизнь. Это кино. Пожалуйста, успокойтесь. Сейчас все закончится. Господин Уиллис посадит самолет на предписанный сценарием аэродром, надеюсь, более или менее мягко, после чего сунет в карман пару лимонов баксов, а мы все радостно разойдемся по домам с жирными от попкорна пальцами и вздыбленными от адреналина волосами. Прошу вас, сохраняйте спокойствие. Авиаперевозчик гарантирует счастливый конец. Это входит в стоимость билета. Даже экономкласса. Прикроем теперь глаза и сосчитаем от десяти до одного. Десять, девять, восемь, не подглядывать! семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Ну, вот!.. Конец. Кошмар закончился как длинная и серая жизнь».

Если кто-то слышит звон колокола, не верьте. Это всего лишь реквизит, который никогда не будет звонить по вам. Хемингуэй ошибся, как и с восходом солнца. Звуки, которые до вас доносятся, это чистой воды саундтрек. Насколько бы трагичной или глубокомысленной ни была мелодия, это всего лишь продукт. Заказанный средней руки композитору, мечтающему о паре тысяч баксов и золотом мужичке по имени Оскар.

Что предпочтительнее – мало и счастливых людей или много и несчастных? На чем вообще зиждется вера в силу больших вещей и масс, вера в большое, как таковое? Разве большой любит жизнь и защищает ее больше и лучше, чем маленький? Может, под мудрым руководством большого жизнь двигается в направлении того, что не напоминает выпавшую прямую кишку? Что, горбатый кит более совестлив и благороден, чем креветка?

А теперь, когда я остался один, все счастье мира, что – должно перекочевать в меня? В меня одного… Но хватит ли во мне места для того объема счастья, который еще полгода назад распределялся по кровеносной системе семи миллиардов сущностей? Гуманитарная катастрофа, о какой никто даже мечтать не мог.

Добро пожаловать в меня! Будем знакомы. Я – это 70 килограммов неразделанного мяса и непорубленных костей, кишок, щетины и волос, зубов и ногтей. И еще всяких жидкостей вроде крови, лимфы, желудочного сока, урины и спермы. Да, и жидкого говна, если и впредь мне придется питаться этими консервами из бобов. Проходите же, уважаемое счастье, и чувствуйте себя как дома. Но погодите. Вы с сопровождающим? Кто этот верзила, что так отталкивающе смердит и так судорожно держится за вашу руку? Похоже на сироту гигантского роста, вцепившегося в юбку мачехи-лилипутки. Несчастье? Но я его не звал. Для него места не найдется, здесь и без того тесно, сам с трудом помещаюсь. В каком смысле так не пойдет? Вы же не близнецы-братья? Неужели? Вы в этом уверены? Совсем не похожи друг на друга. Черт. Ну, да хрен с вами. Раз вы никак не можете без него, кем бы он ни был, пускай отправляется вон туда, в толстую кишку. Наверняка ему там будет по-домашнему уютно. А для вас, дорогое счастье, позвольте открыть мое сердце. Заходите, присядем вот тут, в правом предсердии и попросим атрио-вентикулярный клапан подать нам чего-нибудь вкусненького. О своем брате можете не беспокоиться. О нем позаботится приемный отдел пищеварительного тракта. Забудем о нем. Жизнь прекрасна как распустившийся цветок.

И вот сидим мы вдвоем со счастьем в моем сердце и приятно беседуем. Жалуюсь на плохую погоду и одиночество. Счастье утешает – говорит, что весна уже не за горами, а одиночество всего лишь видимость. Стоит хоть разочек поднять голову навстречу рассекающим небо черным стрижам, поухать в лесу вместе с сонной семейкой филинов или весело пробежаться вслед за серыми куропатками по необъятным благоухающим полям, и одиночество как рукой снимет. Слушаю его и чувствую – борется во мне со вчерашними чипсами и фасолью что-то новое и тревожащее, я будто застрял в лифте.

Погружаюсь в раздумья. А если б все пошло по– другому, прямо наоборот. Если б второй день июля не канул в вечность очищающей депортацией, а вовсе положил бы начало размножению. Sponsored: international day of Xerox. Если б я явился в торговый центр настолько переполненный народом, что очередь на ожидающее меня собеседование протянулась бы до Центральной Европы, где вдоль и поперек переплелась бы с миллионами других змеящихся очередей, становясь в этом хаосе неоперабельной человеческой опухолью на теле континента. Если б я оказался в мире, где не осталось свободного от людей места. Где люди одновременно глотают пищу и толкаются, отдавливая друг другу ноги. Где люди спят, склонив головы на плечи соседей, не боясь упасть, ибо в такой тесноте это просто невозможно. Где влюбляются в радиусе пары метров и сливаются в спешке и стоя. Где человек никогда не знает с кем на самом деле слился или кто слился с ним, потому как всего за одну минуту его тело соприкасается с десятками чужих тел. Где к моменту, когда жених успевает расстегнуть на брюках молнию, невеста уже оттеснена так далеко, что надежда вновь встретиться с ней равна надежде на новую встречу двух капель воды в Тихом океане. Где новорожденные, при условии, что их маме удалось отвоевать столько пространства, чтобы хоть немного раздвинуть ноги, скользят по окровавленным бедрам стонущей роженицы прямиком на асфальт и большинство из них тут же затаптывается. Для тех немногих, кому суждено остаться в живых, мир сводится к топающим ногам, от которых, чтобы выжить, надо научиться уворачиваться.