И вдруг мы остановились. Совершенно спонтанно и на удивление плавно. Avenue des Champs-Élysées 101. Я не поверил своим глазам. О Ким и говорить нечего. Louis Vuitton. Пять этажей. Целый дом!

Мы провели в нем два дня. Я таскал Ким на руках по всем этажам. Чудо, что у них вообще есть лестницы – это при таких-то лифтах, которые простому человеку могут только сниться. Выкинули из кузова Форда кучу вещей, и лишь затем, чтобы забить его моими инициалами. Вечером второго дня, вконец измотанный, я, упершись ногой в заднее колесо, закурил сигарету. Ким дрожала в кабине. От пережитого катарсиса. Вечернее солнце садилось за Триумфальную арку. Я ждал, когда небесное тело своими лучами сквозь проем арки дотянется прямо до меня. Через три сигареты это произошло. Полнейший триумф.

Еще десять минут – и спектакль закончился.

Скорее всего, эта моя запись станет последней. Рука больше не тянется к перу. Что при этом чувствует перо, я, к сожалению, не знаю. Сочувствия на все и всех не хватает. Эмпатия не беспредельна, надо себе в этом признаться.

В Гибралтар прибыли вчера. Об Испании, собственно, и сказать-то нечего. Растрескавшаяся земля, высохшая из-за собственной застойной скукотищи. Единственно, кто еще тут хорошо себя чувствует, это спокойно переносящие жажду оливковые деревья да наивные фламинго в мелеющих водоемах.

Правда, в Андалузии встречается и более привычная зелень, но это уже и не важно. Мы здесь с определенной целью, и она виднеется через пролив. Континент, на котором когда-то зародилась вся эта нынешняя чертовщина.

В Гибралтар въехали по дороге, пересекающей взлетно-посадочную полосу, на которой в той части, что ближе к морю, уткнулся носом в землю самолет британских авиалиний, похожий на гигантского альбатроса, утоляющего жажду. Все в порядке, все будет хорошо. Если вообще кому– то в жизни и верить, так это стюардессам. Они с тобой до последней секунды. Что бы ни произошло. Перережут ли глотки моторам или пилоты решат испытать новые и захватывающие способы приземления. Стюардесса не уйдет от тебя. Если потребуется, то веки вечные будет лежать рядом в алюминиевом саркофаге и через каждое тысячелетие предлагать тебе освежающие напитки. А если вдруг появятся потные от любопытства археологи, то она непременно обслужит и их.

Я еще точно не знаю, как переберусь через пролив. Для начала прогулялся по яхтенному порту. Множество судов пострадало от штормов. У большинства сломаны мачты или безнадежно перепутаны ванты. Может, придется взять яхту поменьше. И несколько дней потренироваться на ней в проливе. Парусный спорт – не моя тема. Я представления не имею, как управлять яхтой. Боюсь сильного ветра, боюсь островерхих волн. Но время у меня есть. Африка ждала миллионы лет, что ей стоит потерпеть еще недельку-другую.

А может, остановить свой выбор на небольшой рыбацкой лодке под мотором? За полгода дозаправка топливом стала моим коронным номером.

Судьбу Ким я пока тоже еще не решил. Она молча сидит в тени под пальмами, куда я затолкал ее кресло, и безучастно наблюдает за тем, что я делаю. Понимаю, что после универмага Louis Vuitton’а в Париже действительность кажется ей пустой, и это ощущение гложет душу, как безжалостное похмелье олимпийского чемпиона.

Неизвестно, о чем она думает, когда я днями напролет пропадаю на малюсенькой яхте. Утром в море, вечером обратно. Утром в море, вечером обратно. Повторы так славно убаюкивают. Солнце восходит, солнце заходит (спасибо, Хемингуэй). И вот однажды, самым обычным утром солнце больше не восходит, а вечером никто не возвращается, курицам вместо зерна предлагают гильотину. Будьте любезны.

Каким законам физики подчинены неожиданности?

Сидит под пальмами моя прекрасная одноногая возлюбленная и отказывается верить своим глазам. Но ведь все нормально, все хорошо. Сотни утешительных трофеев сложены рядом в кузове Форда. На большинстве до сих пор этикетки с ценниками. Возможно, я сцапаю оттуда несколько вещиц, если подловлю момент, когда завороженный взгляд Ким надолго пригвоздится к картине заката сказочной красоты. Белый человек в Африке с сумками от Louis Vuitton’а. Причем, с фирменными. В раскаленных песках. В поисках простодушных негров. Я уже жалею, что не проехал через Швейцарию. Что лучше способствует налаживанию международные торговых отношений, если не горсть настоящих часов Rolex.

«Hey mista, wanna buy a bag or watch? Very cheap! Original!».

После того черного юмора, что устроили на берегах Европы все эти смуглые беженцы, они в ответ заслуживают развлекуху, как минимум, такого же свойства и качества. Белый цирк и его турне по континенту вторичного использования.

Но вполне вероятно, что я возьму Ким с собой. И тогда, если все же внезапная волна накроет и перевернет нашу утлую скорлупку, то утонем мы вместе, станем двумя последними фигурами на затопленной шахматной доске.

Упасть в пучину, провалится в бездну, а перед глазами – заключительные титры истории человечества. И утянуть за собой все несостоявшиеся рабочие интервью, все прерванные на полутоне певческие праздники, все ограбления банков, оправдывающиеся справедливым перераспределением доходов, все гордо дрейфующие в тупик тайные любовные связи между разными продуктами, все ненаписанные биографии, все не успевшие подрумяниться рождественские кушанья, ну и, разумеется, адресованные единственному седовласому акционеру квартальные отчеты о состоянии валового продукта на внутреннем рынке Вселенной. Мир бегунов и бегуний должен уступить дорогу миру несушек.

Я сижу на причале, держа на коленях пачку бумаги. Страницы покрыты счастливыми и несчастливыми словами. Прислушиваюсь к писку. Одинокий москит садится мне на голень, копошится в волосяном покрове, что-то ищет с самозабвением выпрямившегося и ставшего геологом копателя. Наконец втыкает в меня жало, но не сосет, ждет чего-то, шутник. Моя рука поднимается. Это происходит автоматически, без участия разума. Тень от руки падает на букашку. Мир москита внезапно погружается во тьму, но он не шевелится. Ждет чего-то и не сосет. Вот ведь окаянный. Не сосет, и все тут. Чувствую замешательство. Что это значит? Такого просто не может быть. Москиты всегда пьют кровь. Чего ждет этот? Прилетел попрощаться? Или же он самоубийца, только хочет проделать все чужими руками? Пошел в жопу, насекомое. Ишь, разгулялся по стоп-кадру цивилизации. Портишь все величие картины. Я осторожно сгоняю его. Лети отсюда. И соси. Экзистенциональное умничанье – удел философов. У тебя острое жало, сильные крылышки и до тонкостей отшлифованная программа, которая никогда не зависнет. Ты далеко пойдешь. Если не будешь думать. И не пей кровь мыслителей. Можешь заразиться.

Ну, все, хватит. Сворачиваю поденщину на закате солнца. Повернувшись к нему спиной, я отбрасываю тень, длинную и темную, виртуальный монумент последнему человеку. Борюсь с желанием выгравировать на нем свое имя: Луи Вутон. Но соображение целесообразности побеждает, и я смиряюсь с участью неизвестной копии, полной грамматических ошибок. Бессловесному миру пришлось слишком долго ждать. Но у него океан терпения. Не то, что у чаек, которые визгливо проносятся надо мной, рисуя на земле суетливую, так отличающуюся от человеческой, игру теней. Сейчас, сейчас, еще минуточку. Дайте дописать последнее предложение.