4.

Свою собаку, большого доброго пуделя, Оруэлл окрестит Марксом. Смешно!.. А козу назовет Мюриель. Под таким именем она и войдет потом в его «Скотный двор». Воображаю, как хохотала Эйлин, когда они вместе придумывали клички домашнему скоту из его сказки, – жена его, пишут, выхватывала из-под руки написанные уже куски и даже покатывалась от смеха, валяясь на кровати…

Всё это будет происходить в тридцати пяти километрах от Лондона, в Уоллингтоне, куда 2 апреля 1936 года, сразу после Уигана, вместе с чемоданами, портпледами и бесконечными столбиками книг переехали Эрик и Эйлин. Так в одночасье он стал писателем-фермером, садоводом и даже бакалейщиком. Тоже смешно – «бакалейщик»! Но так любил звать себя. Так представится, когда приедет в Барселону записываться в ополчение. «Grocer», если по-английски. А по-русски, если попросту, то и «лавочник». Но Оруэлл «всегда хотел, чтобы его принимали за трудового человека». Короче, как бы то ни было, но теперь он будет подписывать письма отсюда всего двумя словами: «Магазин. Уоллингтон».

Уоллингтон – это в графстве Хартфордшир, неподалеку от Истборна, где он учился когда-то в школе Св.Киприана, и всего в трех милях от маленького городка Болдок. Деревушка не деревушка, сельцо не сельцо, но, чтобы всё стало ясно, – в Уоллингтоне жило тогда всего тридцать пять семей. Был там небольшой прудик, две пивные и игрушечная, бурого камня, церквушка Святой Марии, где через два месяца Оруэлл и обвенчается с Эйлин. Жить будут в двухэтажном, с крышей-горкой коттеджике с черными сараями рядом и бывшей лавочкой в придачу – магазином, к тому времени закрытым. И коттедж, и магазин Оруэлл взял в аренду за баснословно низкую цену – за два фунта. Правда, при условии: мистер Дирман, хозяин дома, настоял, чтобы Оруэлл эту лавку открыл вновь – и вообще открывал хотя бы на пару часов, ибо только здесь и можно было купить самое необходимое, от лампового масла до леденцов детишкам…

На деле, конечно, это был не дом, а дыра дырявистая. Просто развалюха. Он, как всегда, из худших вариантов выбрал наихудший. Проживут они здесь четыре года, до начала войны, потом будут приезжать на выходные, а откажется от аренды Оруэлл вообще в 1947-м. Пишут, что подыскала ему этот дом всё та же Нелли Лимузин. Оруэлл после Уигана как раз искал уединенное местечко для работы, желательно в сельской местности, к которой привык с детства, и – вы удивитесь! – с возможностью открыть какой-никакой магазинчик, чтобы было чем «кормиться». Теперь же напишет Джеффри Гореру, что в этой лавчонке «не хлопотно и не надо слоняться без дела, как это было в книжном, – сюда ходят, чтобы купить что-нибудь, а не провести время…»

Другой приятель, одним из первых навестивший его, – Деннис Кинг-Фарлоу, итонец, выпускавший когда-то с ним журнал, – вспомнит и дом, и лавку далеко не лестно. Когда они двинулись к леску, дабы прогуляться и поговорить о своем, об «итонском», и Оруэлл мимоходом бросил, что хотел бы написать очерк о «быте заключенных», Деннис даже обернулся невольно на «коттедж» – какая, дескать, еще фактура нужна для этого?..

Это правда, и это уже не смешно. Дом сохранился и ныне: три окна на каждом этаже, дымовая труба, обнесенный штакетником палисадник с калиткой. Но не было электричества, дом освещался и обогревался газом, не было уборной – она была во дворе, – и во дворе же, в глубине сада, стояла колонка с водой. В дождливые дни под полом в закутке, что считался кухней, скапливалась вода, а забитые стоки превращали жилье в вонючую яму. Продукты в такой атмосфере моментально плесневели, хотя в доме даже в июне стоял страшный холод. Дверь в магазин напоминала лаз в преисподнюю – она была 140 сантиметров в высоту, и миновали ее свободно лишь дети, прибегавшие за горсткой сладостей. А над гостевой спальней на втором этаже между потолком и крышей бесчинствовали птицы, свившие там гнезда, и, хотя их пение по утрам было, как пишет, например, Лидия Джонсон-Жибуртович, «божественным», по ночам они яростно дрались, как целая «армия демонов». «Люди думают, – растягивал слова Оруэлл, – что это крысы», – причем говорил это, как вспоминала она, с характерной своей усмешечкой, «которая появлялась у него, когда ему нравилось чувствовать себя чуть-чуть садистом». Нет, поспешно добавляет Лидия, «я очень любила компанию Эйлин и Эрика, но выходные дни на их даче были в известном смысле тестом на выживание». Однако и не оставаться на ночь было невозможно: уехать из-за транспорта можно было лишь на следующий день…

Думаете, все эти неудобства трогали жениха и невесту? Нисколько! Они были счастливы, а Оруэллу так вообще нравилось всё. Засучив рукава, он принялся приводить в порядок сад и огород – он любил возиться с землей; копал, удобрял, подрезал, поливал и окапывал, сажал и пересаживал кусты роз, обносил изгородью загоны для живности, которую планировал завести, поправлял крыльцо, сооружал полки для книг, сделал новый прилавок для магазинчика, а по вечерам, думаю, свернув последнюю самокрутку, усаживался на приступок и любовался закатами. Через месяц, наладив связи с поставщиками, найдя партнеров в Болдоке (у них прикупал недостающий товар, за которым ездил на велосипеде едва ли не ежедневно), открыл и магазин. На прилавке у несостоявшейся университетской диссертантки Эйлин стояли весы, справа лежал нож для резки бекона, за спиной – несколько полок с ходовым товаром и контейнеры для сахара и муки, а на «треугольном личике» самой продавщицы – радушная улыбка. Ну чем не счастье? Когда же два десятка цыплят превратились в несушек, когда запел петух и заблеяла первая коза, оба решили, что им теперь сам черт не брат. Вдохновлял, кстати, и пример Киплинга, который тоже с возрастом завел в своем имении целый «колхоз»: лошадей, коров, свиней, гусей, кур и даже молочную ферму. А Оруэлл настолько полюбил это дело, что в одном из писем к Генри Миллеру даже извинился на полуслове: «Сейчас мне нужно прерваться и подоить козу, но я продолжу, когда вернусь…» Кто-то из местных скоро скажет ему, что козье молоко куда приятнее, если доить козу при первых лучах солнца. Поверив этому, он начнет вставать на рассвете, чтобы надоить парного молочка и принести кружечку сонной еще Эйлин. Нет, было, было в жизни этого одинокого и колючего человека, «высокого, костлявого – как пишут, – с лицом, застланным болью, с глазами, которые, казалось, смотрели из пещер, с тонкими губами и жесткими волосами», короткое мужиковое счастье: укорененность местом, умиротворенность бытом, удовлетворенность физическим трудом, улученность любимой женщиной и, конечно же, уединенность над листами будущих книг. А Эйлин? Про нее Джеффри Горер напишет потом, что она оказалась существом «чудным, безгранично ему преданным, редким типом леди и интеллигентки в одном лице». Она была и полезной: владела французским, быстро печатала на машинке и даже знала стенографию.

Обвенчались «молодые» 9 июня 1936 года в той самой бурой церквушке. Ровно две недели оставалось Оруэллу до своих 33-х – возраста Христа. Оба, думаю, как законченные атеисты, вряд ли вспомнят про это. Умные, ироничные, насмешливые, они и дальше – как бы тяжело им ни было – не обращались к Богу. Одной знакомой Оруэлл уже в день свадьбы успел черкнуть пару слов: «Как раз сегодня утром я женюсь – и реально одним глазом смотрю на часы, а другим – в молитвенник, который уже несколько дней изучаю в надежде отвлечь себя от мерзости свадебной службы». Вот так – «от мерзости»… Хотя в эту старую церковь (на одном из могильных камней можно было еще разобрать дату «1693») с органом и витражом Оруэлл, толкнув дубовую дверь, внес, пишут, невесту на руках. Перепутал обряд – вносят в церковь покойников, а вот невест на руках всё-таки выносят. Оплошность еще аукнется – Эйлин ведь умрет раньше него.