Меня всегда восхищают деловые люди и криминалы. Как они умеют реагировать на всякие открытия и события и поворачивать их в свою пользу! Даже солнечное затмение. Услышав, что оно может вскорости состояться, мы, простые люди, как говорится, ушами хлопаем и без вещественной пользы для себя рассуждаем, что да, мол, бывают же столь интересные астрономические явления, надо будет обязательно посмотреть. А деловой человек сразу соображает, что людям захочется на затмение посмотреть и не захочется при этом ослепнуть. Значит, им понадобятся очки, и даже в большом количестве. Деловой человек принимается за очки, а криминал уже мотает на ус, что во время затмения будет темно и народ, пялясь в небо, неизбежно утратит бдительность и забудет следить за своими карманами. Или, скажем, выскочит на улицу наблюдать это затмение, не закрыв квартиру.

Будучи деловым во всех отношениях человеком, Валя Долин, известный в криминальных кругах под кличкой Валидол, прочтя заметку в «Долговском вестнике», сразу скумекал, что столь полезной для народного здоровья влаге незачем без толку залегать под землей. Он сразу представил себе комплекс действий, которые следует предпринять: построить стеклозавод, наделать бутылок, пробурить скважину, качать воду, разливать по бутылкам и продавать по сходной цене. А если воды окажется много, можно построить водолечебницу. А если будет ее очень много, то есть шанс превратить город Долгов в бальнеологический курорт и на этом разбогатеть и прославиться.

Валидол провел исследование, которое называется маркетинг. Уточнил, как течет вода, на какой глубине залегает, где лучше всего бурить и расположить первую водолечебницу. И получилось, что лучшего места, чем дом 1-а по Комсомольскому тупику, нет и быть не может.

Проведя второй маркетинг, Валидол подсчитал, сколько ему нужно денег на приобретение этого дома и переселение оставшихся в нем жильцов куда-нибудь в другое место. При этом выяснилось, что среди жильцов есть некая Аглая Степановна Ревкина, которая не согласится на переезд ни за какие деньги по причине невозможности перевоза вместе с ней стоящего у нее монумента. Тем более, что в новых квартирах потолки для монумента слишком низки. Это обстоятельство сильно усложняло задачу, но Валидол был человек изобретательный, в нерешаемость задач не верил, и над Аглаей Степановной Ревкиной внезапно нависла очень большая опасность.

Как выразился однажды Адмирал, Россия — такая страна, где очень много говорят о покаянии, но редко кто может просто сказать «извините». Мне его высказывание всегда приходит на ум, когда я вспоминаю возвращение в Долгов Марка Семеновича Шубкина. Или, вернее сказать, попытку возвращения. С тех пор, как произошли у нас в стране благоприятные перемены, многие эмигранты, и особенно люди искусства, стали возвращаться на родину. Вот и Шубкин собрался. Причем, не в Москву, как другие, а в Долгов. Потому что, как он говорил (и правильно), Москва — не Россия. А он имел похвальное намерение вернуться именно в Россию. Читатель может себе представить, какое это было событие. Возможно, в столице оно было бы рядовым, а в районном городе это было очень большое событие. Шубкин еще в Иерусалиме чемоданы складывал, а уже весь Долгов гудел. Встречать реэмигранта приготовилась целая делегация во главе, конечно, с Владом Распадовым. Тот хотя в свое время и написал о Шубкине что-то нехорошее, но прошло время, старое подзабылось, а сам Шубкин скорее всего той статьи вообще не читал. Да и кому было встречать Шубкина, как не Распадову. Все-таки он был к тому времени в данной округе самым крупным и авторитетным литератором. С ним накануне будто бы лично говорил глава Долговской администрации Коротышкин. Тот самый, который работал когда-то в КГБ. Но за минувшие годы многие люди пересмотрели свои прежние убеждения, а Коротышкин вообще стал демократом и твердым антикоммунистом. Он охотно и сам пошел бы встречать известного писателя, автора прославленного «Лесоповала», но надвигались новые выборы, коммунисты рвались к власти, надо было непременно дать им отпор. В общем, не оказалось у Коротышкина времени. Да к тому же, как он сказал Распадову, устраивать Шубкину официальную встречу было бы слишком. Если, мол, мы будем каждому уехавшему еще пышные встречи устраивать, то нам больше нечего делать будет, как встречать этих уехавших. Так он сказал Распадову, видимо, опасаясь, что уехавшие прямо тучами повалят в это захолустье, между тем как уехавших из Долгова было всего два: сам Шубкин и Антонина. Но хотя встреча ожидалась не совсем официальная, народ кое-какой к станции подвалил. Я как раз был в то время в Долгове и тоже пошел встречать знаменитого иностранца. На перроне собрались многие. Местная интеллигенция. Педагогический коллектив детского дома. И кое-кто из бывших воспитанников. «Долговский вестник» прислал своего корреспондента, и из областного телевидения репортер с оператором прикатили. День был солнечный, ясный. На деревьях трещали скворцы, пахло разогретыми шпалами и вареной картошкой с укропом. Это местные бабки вышли к приходу поезда со своим всегдашним товаром: картошкой, пирожками, воблой и солеными огурцами.

Поезд немного запаздывал. Поэтому все начали нервничать. А я вспомнил тот случай, когда Шубкина арестовали прямо на перроне. «Какой, — думал я, для него будет приятный контраст». Наконец кто-то крикнул: «Идет!». Все напряглись и замерли. Поезд приближался. Не так картинно, как раньше. Раньше это же было событие! Паровоз «Иосиф Сталин» врывался на станцию, окутанный клубами пара! Как он пыхтел, как он блестел! А тут что? Маленький, замурзанный, убогого вида электровозик свистнул тонким фальцетом и втащил на станцию шестнадцать вагонов с такой легкостью, как будто они были игрушечные. И на площадке вагона номер четыре все увидели Шубкина. Правда, не сразу его узнали. С большой седой бородой он был похож уже не на Ленина, а на Карла Маркса или кого-то из библейских пророков. Он одной рукой держался за поручень, а другой приветствовал встречавших. А из-за него высовывалась и широко улыбалась Антонина. Ее голова была туго повязана белым шелковым платком. Платок этот был вроде ни к чему, и я только потом узнал его назначение. Оказывается, Антонина в Израиле приняла иудаизм, строго держалась новой веры, стригла голову наголо и покрывала ее платком. А Марк Семенович оставался в православии. И вот они, подъезжая, машут руками, встречающие тоже машут и что-то выкрикивают, а некоторые женщины даже прикладывают платочки к глазам.

Шубкин спустился на перрон, а за ним Антонина с двумя чемоданами. Люди сразу их окружили, обнимали, целовали, совали цветы. С букетом из трех алых гвоздик приблизился к приехавшему и критик Распадов. Но сразу не вручил цветы, а переложил их из правой руки в левую, а правую поднял, призывая всех помолчать. И произнес свою историческую, в некотором смысле, речь.

Оттесненный жадной толпой, я стоял далеко от оратора, ветер относил его слова в сторону, но кое-что я смог разобрать и, разбирая, дивился умению нашего критика свою мысль поворачивать то в одну, то в противоположную сторону. Сначала Влад сердечно приветствовал приехавшего, назвав его выдающимся писателем, которого нам (кому? ему, что ли?) все эти годы так не хватало. «Мы, — сказал он, — рады всем нашим соотечественникам, чье возвращение стало возможно благодаря нашей перестройке и, не будем скромничать, благодаря нам, ее рядовым прорабам. Мы потрудились, создали подходящие условия для их возвращения, и хорошо, что Марк Семенович теперь с нами. Надо признать, что в свое время не все отнеслись к его отъезду с пониманием, некоторые из нас даже сурово его осудили…» Тут, я подумал, логически должно последовать извинение. Или сожаление. Или что-нибудь вроде этого. Но Распадов высказался иначе. Некоторые, мол, сурово осудили и даже, может быть, несправедливо, но не будем же впадать в другую крайность чрезмерно хвалить Марка Семеновича и делать из него героя. Ну, уехал человек, ему это было выгодно. Там условия хорошие и пища кошерная. А мы здесь ели чернобыльскую картошку и помидоры с нитратами. Но кому-то ведь надо было и здесь оставаться хранить нашу культуру, наши памятники, наши могилы…