Когда Карина позволяет себе вернуться воспоминаниями в тот день, ей до сих пор видится, как на лице Ричарда сменяют друг друга выражения потрясения, горя, гнева. Гнев никуда не делся, въелся в его черты и, верно, в сердце. Через год они разошлись, еще через два развелись официально, но их браку пришел конец в тот день, когда она созналась в содеянном.

Ричард так ее и не простил. Карина его не винит. Сколько бы грехов за ним ни водилось, этот был исключительно на ее совести. Может, уход за ним на протяжении следующих десяти лет, пока он находится на ИВЛ, есть воздаяние ей по заслугам, искупление того непростительного греха. Может, она наконец получит прощение.

Если он решится на операцию, позволительно ли ей отказаться быть его сиделкой? Ведь, по сути, она вынесет ему смертный приговор. Если Ричард хочет жить, кто она такая, чтобы обрекать его на смерть? Стоит ли ей заткнуться и сделать все, как он хочет, все, что необходимо, чтобы сохранить ему жизнь? В Карине вспыхивает старое, но знакомое чувство обиды. Двадцать лет тому назад он согласился на должность преподавателя в Консерватории Новой Англии, принял решение перевезти их из Нью-Йорка в Бостон без оглядки на ее счастье, свободу, карьеру. Он украл у нее жизнь, о которой она мечтала. И вот посмотрите-ка на нее! Спустя столько лет она серьезно думает о том, чтобы снова играть джаз, а Ричард все еще вправе остановить ее.

Она не желает быть пожизненно приговоренной к работе сиделки, не хочет становиться узницей, прикованной к его парализованному телу! Как он поступит? Кому из них двоих вынесет смертный приговор?

— Это все?

— А? — Карина растерянно поднимает взгляд.

— Только кофе? — спрашивает кассир.

— Ах да. Извините.

Карина расплачивается и находит пустое место за столиком на двоих. Обхватывает руками бумажный стаканчик и подносит его к носу, вдыхая аромат, вместо того чтобы пить. Проверяет свой телефон, надеясь на эсэмэску или письмо на электронной почте, которыми можно было бы себя занять. Ничего.

Она пытается представить, что творится у Ричарда в голове, предугадать его решение. Хотя его тело ни на что не годно и по большому счету уже мертво, его разум, его интеллект, его личность нисколько не пострадали. Как бы поступила она? Карина делает глоток кофе, которого ей не хочется, и знает ответ, не успев даже сглотнуть. Она бы не согласилась на операцию. Не легла бы на вентиляцию. Не приняла бы жертвы от того, кто поступился бы своей свободой и, в общем-то, жизнью, чтобы не дать ей умереть. Отказалась бы от жалкой участи быть запертой в собственном теле, целиком и полностью зависимой от других.

Но у нее есть Грейс. Она бы не захотела оставить дочь так рано. Чем Грейс займется после университета? За кого выйдет замуж? Какой будет ее жизнь? Каким человеком она станет? Карина желала знать это, быть здесь и увидеть все собственными глазами.

А что, если решение будет временным? Если он выберет операцию, чтобы увидеть, как Грейс получит диплом через два года, или ему потребуется уход только в течение одного года, пока не освободится место в подходящем учреждении? С этим бы она справилась? Она оставалась в браке с ним, застряв в ловушке их разбитых отношений, упорствуя в течение десяти лет ради Грейс, приличий, своей религии и некоторой защищенности. Так что уход она бы год-два потянула. Но что, если этим все не ограничится? Что, если он захочет продолжать жить любой ценой?

Карина закрывает глаза и молится, пытаясь отыскать правильное решение. Открывает глаза, смотрит в свой кофе, на врача, читающего что-то в телефоне за столиком напротив, на кассира, подзывающего следующего клиента. Никто и ничто ей не подскажет ответа.

Даже Кэти не смогла сказать им, как поступить. Трахеостомия — ужасный выбор. Я бы ни за что на такое не пошла. Рекомендую экстубацию и смерть от удушья дома с сотрудником хосписа. Это единственно верное решение. Вот бы все решения следовали такому черно-белому мышлению. Их же с Ричардом, наоборот, забросило в самое глубокое место серого океана. Горизонта нет, Полярной звезды на сером небе не видно, а впереди только этот невозможный выбор…

Карина сидит там, пока ее нетронутый кофе не становится ледяным. На часах почти одиннадцать. Пора держать ответ. Она выбрасывает стаканчик в мусорное ведро, поднимается на лифте в отделение интенсивной терапии и, сделав глубокой вдох, заходит в палату к Ричарду.

Спинка его кровати приподнята, так что он находится в полусидячем положении. Ричард в сознании, смотрит на Карину круглыми внимательными глазами. Он как будто уменьшился в размерах со вчерашнего дня, его истощенное тело, словно по волшебству, исчезло под больничными простынями, эндотрахеальная трубка и аппарат ИВЛ подавляют его съежившуюся массу. Аппарат щелкает и жужжит, и по его воле грудная клетка Ричарда примерно каждые три секунды то поднимается, то опускается. Карина обращает внимание на наборную доску на столике у кровати и тут же переводит взгляд на грудь Ричарда, делая вид, что ничего не заметила.

Пытается выдавить из себя улыбку:

— Кэти уже заходила?

Ричард по-прежнему смотрит на нее широко раскрытыми глазами, и она гадает, что значит это отсутствие реакции: нет, он ее не расслышал или он ее игнорирует?

— Ты все еще ждешь Кэти?

Он моргает.

— Ясно.

Она может дождаться Кэти, чтобы узнать его решение. Ей нет необходимости самой его спрашивать. Есть же Кэти. В этом и состоит план Карины. Она садится на стул для посетителей и собирается занять себя телефоном до прихода медсестры. Карина равнодушно пролистывает ленту новостей в «Фейсбуке». Она сидит справа от кровати и странным образом ощущает на себе взгляд Ричарда, хотя тот не может повернуть голову. Карина косится на него, и глаза Ричарда, отчаявшиеся и умоляющие о разговоре, впиваются в ее лицо.

— Мы подождем Кэти, ладно?

Он смотрит на нее, не мигая.

— Хочешь что-то мне казать, пока она не пришла?

Он моргает.

Черт.

— Решил, как хочешь поступить?

Снова моргает.

В ее животе образуется пустота, а сердце стучит в горле. Карина медленно, неохотно берет наборную доску. Поворачивается к двери, пытаясь вызвать Кэти усилием воли. Никто не появляется. Карина разворачивается обратно к Ричарду и поднимает доску повыше.

— Первая буква из первого ряда?

Ждет. Ничего.

— Из второго?

Он моргает.

— Это «Г»? «Д»?

Моргает.

— Значит, «Д». Вторая буква из первого ряда?.. Второго?.. Третьего?.. Четвертого?.. Пятого?

Моргает.

— Пятого?

Моргает.

— Это «О»?

Моргает.

— Хорошо, у нас уже