Она ничего не знает об одиночной воительнице по кличке Эш, вступившей в игру в девятого октября двухтысячного года, достигшей пятого уровня с четырьмя успешными ликвидациями и ликвидированной пятого мая игроком по имени Хантер.

— Я тебя придавила? У тебя такое лицо…

— Какое?

— Сам посмотри.

Она указывает большим пальцем за спину.

Он поворачивается. Всю стену слева от входной двери занимает встроенный шкаф с зеркальными дверцами. Одна распахнута, обнажая полки, плотно заставленные книгами и коробками, обклеенные бледно-розовой бумагой в цвет обоев. Своего отражения он не видит. Придется вставать или сгибаться пополам.

Он решает встать и проверить кое-что еще.

Осторожно сдвигает голову Эш. Рывком вскакивает на ноги. В голове гулкий звон, словно в колоколе заблудился ветер.

Он подходит к окну. Сует в жалюзи палец и выглядывает наружу через щель в плотном полотне соломинок.

Снаружи под лучами солнца плавится улица. Насколько может судить, где-то в старой Москве. Пешеходы и машины выглядят самыми настоящими. Дом напротив затянут зеленой строительной сеткой. На лесах прохлаждаются гастербайтеры. Майки они сняли и чалмой намотали на головы.

Он разворачивается. И видит свое отражение в зеркале.

— Опа! — тихо роняет он.

— Головка бо-бо? — улыбается Эш, глядя на него снизу.

А он не может оторвать глаз от чужака в зеркале.

Нет, тело осталось прежним. Только покрыто плотным темным загаром. И лицо. Волосы выгорели до белизны. Острижены коротким бобриком. Даже брови — белые.

От всего, что он помнит, остался только черный глубокий синяк в подключичной ямке. Будто нещадно вдавили острым штырьком.

Он медленно прощупывает синяк. Под пальцами медленно оживает комок боли.

— Клянусь, это не моя работа, — выдает Эш. Она, ничуть не смущаясь ни своей наготы, ни его продолжает его разглядывать. — Мне можно инкриминировать только царапины на спине. Остальное на себя не возьму, хоть пытайте!

Он на неестественно твердых ногах идет к двери.

Дверь украшает парадный плакат партии СПС. Три богатыря демократии: пузатенький Федоров, стервочка Хакамада и кудлатый пудель Немцов старательно изображают думу о народном благе, ясное видение перспективы и верность идеалам. Игривой рукой, прошедшейся по плакату ядовито-синим маркером, партийная аббревиатура СПС расшифрована как «Случайные Половые Связи». Ниже другим почерком и на другом языке добавлено:»Forever».

Ронин резко распахивает дверь.

Обычная прихожая обычной квартиры. Здесь пахнет кухней и чувствуется характерный запах подъезда.

— Туалет направо, первая дверь, — подсказывает Эш.

— Кто-то еще дома есть?

На полу две пары обуви. Женские и мужские кроссовки.

— Ноу бади ин, фэллоу! — по-эллингтоновски пропевает Эш. — Подруга укатила в свой Минск голосить против Лукашенко. Она же у меня, того, активная феменистка. К универу обещала объявиться. Если менты белорусские не свинтят.

— Оно ей надо? — спрашивает он.

— Так активисты, что их для дебошей вербовали, каждому бесплатный билет до Минска дали. А Манюха свою мамку второй год не видит, вот и купилась.

— Мне бы, девки, ваши проблемы, — бормочет он, почесывая занывший висок.

На полу, кроме кроссовок, еще комом лежит одежда. Получается, с себя все сняли, едва переступили порог.

Он ногой шевелит кучу. Одна пара джинсов и рубашка, на глазок, ему в пору, но таких он не помнит. Не помнит и армейскую куртку, разбросавшую рукава в сторонке. И армейского образца сумку у двери.

Переступает через одежду. Заглядывает в дверной глазок. Вид через рыбий глаз на лестничную клетку достаточно безрадостен: мрачно и пусто. Дверь напротив открывается, выпуская мальчишку с лохматым псом. Оба выглядят вполне натурально.

Организм требует своего, и Ронин идет по адресу, указанному Эш. Потом — в ванную.

* * *

Теплый дождь омывает кожу.

Он уже не чувствует своего тела, уже не различить, где он сам, где она — скользкая, упругая, гибкая. В голове — звон, снизу накатывает жар, вот-вот взорвется яркой вспышкой.

— Замри! — Он издалека слышит ее голос.

На секунду ощущение тела возвращается, и он чувствует ее пальцы, впившиеся в плечи.

Огненная дуга замыкается, одновременно пронзив обоих. В глазах темнеет.

Хрипло вскрикнув, она закидывает голову. Пальцы скатываются с его плеч вниз, оставляя за сбой полосы сладкой боли.

Он осторожно дает ей осесть на белое дно. Стоит, ловя ртом щекочущие струйки душа.

Она ловит его пальцы, тянет вниз, к себе.

Он наклоняется, становится на колени между ее разбросанных ног. Одну руку заводит ей под голову, осторожно приподнимает, другой бережно разбирает оранжевые мокрые нити, залепившие лицо.

Ее обморочное лицо в мелких крапинках воды. Высокие монгольские скулы, припухшие губы, под полуоткрытыми веками тусклый отсвет зрачков цвета мутно-коричневого оникса.

Он чувствует внутри себя прилив огня, но не жаркого, багрово-красного, а мертво-фосфорного, холодного и испепеляющего.

И смотрит ей в глаза. Сквозь зрачки. Еще глубже.

Смотрит, пока на склере ее левого глаза не появляется крохотная красная медуза.

Эш выгибает гибкое тело, словно через него пропустили ток, руки скребут по дну ванны. Она распахивает рот, в горле уже клокочет, но Ронин ладонью гасит крик. И продолжает жечь ее мозг своим взглядом. Глубже, глубже, еще глубже.

А медуза на матово-фарфоровой склере все растет и растет, медленно распуская лепестки щупалец…

* * *

Он лежит поперек матраса, уткнув лицо в сгиб локтя. Эш, сложив ноги по-турецки, сидит в изголовье, прижавшись спиной к стене. Теперь ее мокрые волосы цвета шкуры пантеры и также отливают холодным черным огнем. На этом настоял Ронин. Время оранжевых одуванчиков и розовых соплей кончилось. Началась война. Время цвета вороненой стали.

— Зачем ты это сделал, зачем ты это сделал? — заторможенно шепчет Эш. — Я думала, что все уже кончилось.

Ронин приподнимает руку, смотрит на Эш. Ее лицо мокро от слез и капель, стекающих по волосам.

— «Думала»! Думала, что пришел добрый дядя Хантер и стер твою память? Дурочка, он просто заблокировал те зоны, что инфицированы «Ругнареком». И открывал, когда ему требовалось.

— Какая разница, кто тобой управляет — Сисадмин или Хантер? — пожимает плечами Эш.